Леночки Канунниковой бирюк — в самом деле очень привлекательный, лобастый, думающий, с четкой мужской фигурой — играл блиц на двух шахматных досках не глядя, и пока его партнеры да еще трое или четверо активных болельщиков принимали решения, этот, стоя в своем углу, спиной ко всем присутствующим, облокотившись на пианино, успевал-таки поглядеть на танцующих в соседней комнате, в том числе — на Ирину Викторовну. Наверное, представлял себе, какая она была в молодости… До чего, в самом деле, способный человек — не глядя играет на двух досках и еще поглядывает в соседнюю комнату! Напрасно, мальчик! Что было, то прошло… Какой Ирина Викторовна была, такой уже никогда-никогда не будет!
Хорошо было ей в эти хорошие минуты, а она ждала еще лучших, ждала боя часов, тостов и того момента, когда без всяких обиняков обратится прямо к Леночке: «За семейный ренессанс!»
И вот наконец-то: Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь!
Как раз против нее, очень удачно, за столом сидела трепещущая под легким кремовым платьицем, вся поразительно видимая насквозь Леночка со своим бирюком…
Рядом слева — Ася Дмитриевна, с двумя недавно народившимися морщинками по небольшому выпуклому лбу, с широко раскрытыми и слишком уж чуткими ко всяким невзгодам и тревогам глазами… Хотя, что там и говорить: маленькие дети — маленькие заботы, большие дети… Кроме того, Асенька на четыре года и пять месяцев старше Ирины Викторовны.
Рядом справа был муж, которого она почему-то всегда называла Мансуровым, а иногда, то ли в насмешку, то ли в память давно минувших лет их островной жизни, — Мансуровым-Курильским. Было такое дело: они жили на Курилах. Еще до того, как у них появился сын Аркашка.
Девять! Десять! Одиннадцать! Двенад…
— Ур-ра-а-а! — неожиданно громко завопил Мансуров-Курильский, обняв Ирину Викторовну левой рукой, поднимая бокал правой и глядя в одну какую-то точку на лице Леночки Канунниковой.
И Леночка, звонко и тревожно перекрывая «ура», закричала тоже:
— Все! Все-все! Загадывайте, загадывайте что-нибудь невероятное! Скорее — невероятное!
Был большой шум, и в этом шуме и звоне Ирина Викторовна прошептала про себя:
— Господи! Пошли мне Большую Любовь! Огромную!
И еще раз: мне… Огромную… пошли… Большую… И так до тех пор, пока окончательно не заглохли все до одного тосты…
Потом до утра она пела и танцевала, даже отчаяннее, чем в только что ушедшем году, всем показывая свое платье и себя, еще и еще проверяя себя по взглядам всех — и молодых, и старых, и чувствуя, что в один какой-то миг в ней произошло что-то такое, чего не происходило за многие-многие годы, никогда не происходило, даже в молодости, в Леночкином возрасте.