— Революционер, да? Почему бы это?
— Ну как же: на дворе НТР — научно-техническая революция, а мы с тобой — кто? Мы с тобой научные работники и техники. Значит?!
Она добивалась своего: Никандров начинал рассуждать.
— Кто знает, кто знает — делаем ли мы эту самую революцию или только работаем на подхвате, пожинаем чьи-то плоды, может быть, неумело пожинаем?.. И не мы ее — она делает нас?
— Как понять?
И Никандров говорил ей, что на его глазах не произошло ведь почти ни одного крупного открытия из таких открытий, которые меняют жизнь, которые — величайшие и неповторимые. Ну, разве одно, два, и уж, конечно, не более того, что свойственно любой, самой ординарной эпохе. Разве вот телевидение позволило людям видеть на огромные расстояния. А рассматривать жизнь на экране кинематографа, слышать на расстоянии по проволочному и беспроволочному телефону, ездить на машинах по земле, плавать по воде и под водой, летать по воздуху, записывать на пластинки голоса и музыку, просвечивать человека и другие предметы лучами рентгена — всему этому он лично, Никандров, никого не учил, а учили его, причем учили вовсе не многие поколения, а только отцы и деды… Вот те действительно были открыватели, изобретатели и гении! И среди писателей — так же. И среди мыслителей. Ну, да — телевидение составляет исключение. А еще — атомная энергия и полет в космос.
— Но и это не влияет на мой быт, на мою повседневность, — если на Луну и еще куда-нибудь станет летать сто тысяч человек ежегодно — и тогда это будет капля в море человечества и его быта! Это все будет проходить мимо меня.
— А меня — не мимо! А я собиралась, — тихо говорила вдруг Ирина Викторовна, — а я собиралась не то чтобы лететь, а пережить полет! Отвести на это дело какой-нибудь день, а то и два и пережить все. От начала до конца, от старта до финиша.
— Ты ушла дальше меня… — соглашался Никандров. — Я знаю — дальше: тебе ведь все равно, что ты сама, что твоя фантазия. И то, и другое для тебя — ты.
Она соглашалась с ним целиком, всей душою и всеми ощущениями, обнимала его всего, с ног до головы, и объясняла:
— Знаешь, для меня вот это не только жизнь, но и фантазия. А для тебя только жизнь — да?
Молчали. Никандров снова возвращался к своей мысли:
— Для меня, что поделаешь, уже нет научных открытий, а есть только задача их использования! Я не конструктор, я только чертежник. Черчу я действительно в грандиозных масштабах. Что от меня требуется прежде всего, так это прилежание. Может быть, кто-то и думает, что совершил открытие, а я, очень прилежный, посмотрю на такого и вижу: еще одно повторение. Может быть, на каком-то новом, еще не известном в мире языке, но все равно повторяется старая истина и даже не вся, а только в какой-то частности. Лирики это касается или техники — все равно.