Наши мужички тоже видели казаков и собрались тоже в лес уходить, а некоторые на деревне остались. А мы, все дворовые, поднялись вместе. Было нас человек сорок с лишком. Я была тогда по двенадцатому году и все очень ясно помню. У нас стоял кирпичный завод и была вырыта большая печь для обжиганья кирпичей.
Мы в нее поставили все наши сундуки, заложили их кирпичом, а сверху навалили мусора. Потом взяли, что было, съестного, скотину выгнали в поле, сами ушли в лес и поставили себе шалашики.
Живем там день, другой, а едим не больно жирно, потому что надо провизию поберечь. Помню: очень я раз проголодалась и попросила тетку, чтобы дала она мне перекусить, а она говорит: «Христос с тобою, ныне постный день, еще не отошли обедни, а уж ты об еде». Ведь тогда строго посты соблюдали, не то что теперь: постов-то знать не хотят.
Как все съестное у нас, бывало, подберется, пойдут несколько человек в деревню кое-что приготовить, и прожили мы так уж сколько дней, не помню. Был с нами мальчишка лет двенадцати; скучно ему стало, и побежал он в шалаш кузнеца. Подошел и слышит там: тары-бары годовалы! Прибежал к нам назад и весь дрожит. «Батюшки, — говорит, — там что-то бормочут, там не русские языки!» Старшие-то на него прикрикнули: «Что ты, постреленок, врешь!» Да вдруг слышим: алё! алё! — и загалдели, заалёкали по всему лесу: значит, молодеры! Мы все вскочили бежать, да сунулись из шалаша, а непрошеные гости к нам жалуют; уж близехонько. Сробели мы, не смеем к ним навстречу, и остановились. Да была у нас дворовая женщина, Аксинья Егоровна, плотная такая, спасибо, и здоровая. Уперлась она обеими руками взад нашего шалаша, принатужилась, да как хлобыстнет весь шалаш-то об землю. Ход нам свободный и открыла. Бросились мы вон и ударились бежать, а за нами и из других шалашей бегут.
У нас около леса было большое болото; барин начал его сушить. Мы туда. Знали, какое место безопасно, и забились в кусты. Должно быть, этим временем французы наши шалаши обшаривали, а потом за нами пустились. Обступили они болото; мы на них смотрим, а сами ни живы ни мертвы. Да видят они: больно топко; побродили, побродили кругом и ушли.
Сидим мы в болоте. Вдруг матушка хватилась нас, детей: я тут, брат тут, а четырехлетней сестры моей Соньки нет, и тетки нет. Так матушка и взвыла. «Пойду, — говорит, — их отыскивать». Пошла она, искала по лесу и вернулась в слезах. «Должно быть, — говорит, — их злодеи убили».
А мы без еды, без питья. Еще хорошо, что в болоте росла клюква и брусника; мы ею пробавлялись. Так меня голод измучил! Стала я приступать к матушке: «Есть, — говорю, — хочу». Она говорит: «Что ж я тебе дам?» А я все свое: «Есть хочу!» Жаль ей меня, да и горе-то ее разбирает по сестре да и по батюшке тоже, что ничего об нем не знает, так уж она с сердцов сжала кулак и сунула мне его в рот. «На, — говорит, — ешь мой кулак!»