Понял Андрей и то, что Лера обманывает Машку, скрывая от нее истинную причину отсутствия отца. Он вдруг почувствовал такую жалость к ней и одновременно гнев на человека, из-за которого во взгляде Леры стойко поселилась тоска. Не была же она такой раньше, черт возьми! Должна уметь смеяться, кокетничать, радоваться жизни, веселиться – ведь она хороша собой, умна, молода!
Андрей решил рискнуть и отдать ей портрет – пусть посмотрит, может быть, хоть это ее расшевелит, поможет избавиться от печали и уныния.
Лера придирчиво разглядывала альбомный листок, и Андрей видел, как преображается ее лицо, становясь живым, лукавым, взволнованным – точь-в-точь таким, каким он хотел бы его видеть, когда рисовал.
В это самое мгновение он вдруг осознал, что больше не одинок, пока она здесь, рядом, смешно старается обращаться к нему по имени-отчеству, а сама не знает, куда девать глаза. Он никогда не сможет относиться к ней как ко всем тем, прежним, и даже к Алене, не сможет быть спокойным и охранять свою свободу.
Андрей был уверен, что и Лера все поняла, он не сомневался – рано или поздно им не избежать объяснения, и рассчитывал, что это произойдет при его выписке. Однако все случилось гораздо раньше и так, как он даже ожидать не мог…
Теперь ясно почему. Его опять, как в детстве, пожалели, и будь она проклята эта ненужная жалость! Лучше одиночество. Только убежать от Леры трудно – гораздо трудней, чем в пионерлагере, от поневоле предавшей его воспитательницы.
…Дед как будто заснул – позади было тихо, ни кряхтения, ни кашля. Андрей осторожно обернулся: Скворцов смотрел на него в упор, сощурив слезящиеся глазки, и смотрел хитро, выжидающе.
– Ничего не выйдет, дед, – твердо проговорил Андрей. – Она сюда из жалости ходила. А мне этого не нужно, понял?
– Дурак ты, Дрюня, – философски заметил Степаныч, с трудом поворачиваясь на бок. – Женщина жалеет, значит, любит. Это ж каждая собака знает. – Он пожал плечами и отвернулся к стене, всем своим видом давая понять, что разговор окончен.
Андрей поглядел на его тощую спину, поджатые ноги в белых штанах и невольно улыбнулся. Потом, поколебавшись, взял со стола смятый листок, старательно разгладил его и снова принялся за рисунок.