— Антон Романович! Я за вами! Вас ждет наш глава, но если у вас какие-то дела, если вы хотите сначала куда-то заехать…
— Едем, Петя, — говорю я, и мы мчимся по улицам городка, на перекрестках — патрульные машины, на упирающемся в памятник Ленину бульваре — трое в папахах, с нагайками: Петя сообщает, что здесь свои казаки и атаман, обещавший с покойниками разобраться.
— Сегодня будет эксгумация, приедет тьма начальников,— говорит Петя. — Жмура нашего вытащат, удостоверятся, что он как лежал, так и лежит, и зароют навсегда…
…Глава идет навстречу с протянутой для рукопожатия рукой, глаза покраснели от бессонницы, губы обветрены, на щеках двухдневная щетина, усаживает в кресло, садится напротив, на столике между кресел — ваза с фруктами, минеральная вода, что-то темное в графине. Он молча указывает на графин, понимающе кивает, когда я отказываюсь, кивает, когда я говорю, что обедать с ним отказываюсь не потому, что пренебрегаю, и даже не потому, что меня ждут пришедшие на прием, а потому, что должен быть на жесткой диете, которую я по прибытии в его прекрасный город уже нарушил не раз и не два. Глава говорит, что он в курсе — к ним я приехал практически с больничной койки, — они это ценят, для них это очень важно, они мне обязаны, — но теперь, как ему опять же таки сообщили, с моим здоровьем все хорошо, я иду на поправку, и тут дело, наверное, в том, что настоящие люди здоровье свое могут сберечь и преумножить только по-настоящему, тяжело работая, и в том, что атмосфера их города сама по себе благотворна, она — лечит, какие б события, пусть самые фантастические, самые несуразные, странные и даже ужасные, в нем ни происходили. Он говорит связно и красиво, я беру из вазы персик и надкусываю, сок течет по подбородку, глава подает салфетку и говорит о том, что мы должны ценить простые человеческие радости, что жизнь так коротка и надо ловить каждый момент, жить здесь и сейчас, но помнить о вечном, стремиться в будущее. Мне становится скучно. Я чувствую каждый удар сердца. Оно временами замирает, потом начинает идти словно нехотя, будто его заставляют.
Я киваю, обсасываю персиковую косточку, а глава говорит, что часто встречался с таким явлением, как столичный снобизм, а мы, Тамковская, Извекович и я, люди простые, свойские, с нами хорошо говорить, нас хорошо слушать. Я киваю и отщипываю от большой виноградной кисти маленькую веточку. Мне хочется сказать, что ни я, ни Тамковская с Извековичем никакие не простые, никакие не свойские, что мы себе на уме, но молча ем виноград.