Днем, на работе, Хабибулла был исполнителен и приветлив, но, возвратившись домой, вечером, он преображался и вымещал на Фатьме накопленную за день злобу. Ратуя днем за снятие чадры, что искренне считал Хабибулла допустимым лишь для узкого круга избранных азербайджанок, таких, скажем, как Ляля-ханум, он вечером с яростью, достойной фанатика-муллы, убеждал покорную и невежественную Фатьму в необходимости еще старательней прятать себя под чадрой от мужских взглядов. Выступая в Наркомпросе рьяным поборником женского образования, он палец о палец не ударил, чтобы помочь Фатьме усвоить хотя бы те азы грамоты, которым в свое время готов был ее обучить. Теперь его даже злило, когда Фатьма решалась просить его об этом — тоже лезет к большевикам! Разглагольствуя на совещаниях о необходимости преобразовать алфавит, он дома, лежа на тахте, любовался завитками старой арабской вязи, не видя и не желая видеть, что она уже давно стоит стеной между народом и культурой.
С возникновением нэпа Хабибулла оживился. У власти, правда, надежно стояли большевики, но все же… Внимание его особенно привлекали национал-уклонисты, усилившие в эту пору свое влияние и подчеркивавшие, в ущерб классовым интересам рабочих и крестьян, «общенациональные» особенности азербайджанцев. Хабибулла проникался к этим людям симпатией: разве, по сути дела, не поступали они так, как поступали всегда он сам и его единомышленники-мусаватисты?
Симпатия эта подогревалась воспоминаниями о суровых днях мартовского мятежа. Уже тогда уклонисты выступали против решительного подавления мусаватистов и требовали прекращения вооруженной борьбы, тем самым пытаясь спасти мусаватистов от разгрома. А после подавления мятежа они обратились с ультимативным письмом на имя Шаумяна, требуя отмены мероприятий, проводимых советской властью. Нет, национал-уклонисты мусаватистам не враги!
Эти соображения побуждали Хабибуллу идти еще дальше: он даже не прочь был представить себя в рядах этих самых уклонистов — ведь многие из них занимали сейчас высокие посты, а огонь властолюбия, со школьной скамьи сжигавший Хабибуллу, продолжал тлеть под маской вынужденного смирения и по сей день.
Да, не до Шамси было теперь Хабибулле: такой тесть, как Шамси, только помеха для него, для Хабибуллы, с немалым трудом завоевывающего себе репутацию солидного работника Наркомпроса…
Тщетно обращал Шамси свои взоры к близким, ища совета и утешения. Он видел, что мир, в котором он прожил свою жизнь и который казался ему незыблемым, удобным и справедливым, уходит у него из-под ног.