Очнулся я от оглушительного стука в дверь. Соседи в ночной тишине услышали страшные Динкины вопли и прибежали к нам. Потом нас везла "скорая", все бежали в палату, отнимали от меня Динку, я не давал, ее кололи, кололи бесконечно, и, наконец, меня оторвали от нее и выдворили за дверь. Но не выгнали, а оставили до утра.
Прошел день, температура немного спустилась, Динка начала пить. Шесть раз в день ей кололи колоссальные дозы лекарств. Я сидел рядом и смотрел на нее. Она стала очень длинной, худой, с большими серьезными глазами. В конце дня нас нашла Лена.
Со мной говорить она не стала, а имела беседу с врачом и назавтра привезла сок и книжку. Потом, кажется, приезжала еще, но я не обращал внимания, не помню.
Я понял, что беда нас миновала в конце этой недели. Динка села на постели и внимательно посмотрела на мое лицо. Потом погладила меня по щеке и задумчиво сказала:
— …Гадкий утенок!
Я засмеялся и, подыгрывая ей, повесил свой длинный нос.
— Правда, па, тебе идет старость… уже.
Динку выписали из клиники почти через месяц с диагнозом "сливная пневмония". Это означало, что в ее легких был не точечный очаг справа или слева, а оба легких целиком представляли один полыхающий очаг. Она должна была умереть, но случилось чудо.
Лена была в ярости — она считала, что это я довел Динку до такой болезни. Мне много раз объясняли, что каждый должен заниматься своим делом: нечего прачке управлять государством! Дело мужика много работать, деньги получать, думать о семье, устраивать приличный дом, а не заниматься черт знает чем! — кричала Лена день за днем, не сдерживаясь. Она уже перестала сдерживать себя. — Если ты сам готов вечно сидеть в дерьме, то хоть о ребенке бы подумал!!!
Динка в это время писала бабушке:
"Бабуля, мы с папой в болезни вышли на улицу и стали гулять. И увидела божий мир и очень удивилась, когда вспомнила прозрачную Неву. По ней плыл прекрасный лед и шуршал, как мыш, которая шелушыт зерном. А небо было голубое, ужасно голубое, голубее, чем синее море и синее реки. Исакиевский светился в Неве золотым отражением. А утки плавали вокруг нево…"
"А ну-ка, еще горяченькой и мыльца туда. — Николай Николаевич налил в ванну светло-зеленую жидкость и слабо помахал в воде ногами, взбалтывая. Нет, это не так-то просто, надо еще раз. Значит, если я кладу здесь тонкие плитки, то ступеньки как раз в пазы и войдут, но тогда для верхней части зазор будет маловат, а если толстые — все удобно и хорошо, но сами-то они не смотрятся".
От напряжения лицо Николая Николаевича сморщилось в гузку, выдавая сильнейшую душевную работу, в то время как бездеятельное, довольно рыхлое и утомленное тело его в распростертом виде качалось в объемистой ванной, расположенной в великолепно отделанной под мрамор и золото ванной комнате, которая, в свою очередь, располагалась в почти отстроенном третьем доме Николая Николаевича. Все в этом доме, как многое и в предыдущем, было возведено лично Николаем Николаевичем, не считая, конечно, фундамента и стен, и было плодом кропотливейшего и неустаннейшего труда. Ему посвящал Николай Николаевич не только все свободное время, но также душевные силы своей семьи и долгие ночные бдения, в процессе которых он взволнованно обдумывал цвет замазки, толщину ступенек, ширину дверей и другие наиважнейшие детали. Решение каждой из этих задач отнимало у Николая Николаевича сон и аппетит и приводило его в состояние сильнейшего возбуждения, так что он иногда и на четвереньках выбирался ночью из своей спальни и с сантиметром в руках ползал по полу и вдоль стен, бессчетно считая и пересчитывая. Никому бы на свете не доверил Николай Николаевич столь ответственной работы. Этот дом должен был стать триумфом, монументом всей его жизни. И он, конечно, и становился.