Мяч покатился. Теперь остался вопрос: по каким правилам мы играем? То, что правила должны быть, нам четко и без всяких недоразумений дает понять Джон Уокер во время нашей второй встречи. А также — кто будет их формулировать: он, только он один.
«Если уж я говорю, то я хочу, чтобы была сказана правда» — направляет Уокер беседу к решающей точке. Какую правду он имеет в виду, спрашиваем мы. «Мою правду», — звучит его лапидарный ответ.
Он не лезет за словом в карман, говорит четко и метко. Теперь он уже похож не на приветливого бухгалтера, а на хладнокровного коммерсанта. «А как же с исторической правдой?» — спрашиваем мы. Уокеру не нравится, что хотя его вклад и должен находиться в центре истории, но в нее должно войти и другое: показания свидетелей и цитаты из источников, чтобы придать больше объективности описанию исторических процессов.
В этой точке весь план угрожает лопнуть. Он не желает никаких противоречащих его рассказам замечаний со стороны «каких-то сбежавшихся вокруг сукиных детей, строящих из себя чертовых экспертов».
Его внезапное профанство поражает. Как только мы начинаем говорить о представлениях и мнениях, которые вызывают его гнев, то сразу исчезает тот продуманный выбор слов, рассчитанный Уокером на создание у нас наилучшего представления о нем. Не нужно быть психологом, чтобы сразу понять, какое качество скрывается за этим — бесхарактерность.
В какой-то момент Уокер называет свою цену за то, чтобы согласиться пустить в историю своей жизни других: его бывшую жену Барбару, бывшего друга Джерри Уитворта, бывшего министра ВМС Джона Лемана и всех прочих «слабаков»: это деньги, говорит он. Но еще важнее для него узнать от его бывших работодателей, что они думают о нем и его деле.
За этими дерзкими требованиями скрыта система. Ни КГБ, ни его преемник, ни политическое или военное руководство России пока никак официально не высказались по делу Уокера, не говоря уже о признании того, что лицо под этим именем когда-либо получало от них жалование. Уокер спекулирует на желании получить выгоду из сближения между Россией и Западом.
Даже если зловещие хранители секретов КГБ уже смотрят на это дело с меньшей напряженностью, чем это даже сегодня, девять лет спустя, делают ФБР и ВМС США, то это не только разоблачило бы «паранойю» Америки, но с дальним прицелом дало бы настоящий шанс после окончания «холодной войны» и с учетом новых политических отношений между Москвой и Вашингтоном совершенно по-новому оценить дело Уокера. В конце концов, по словам Уокера, он не хочет «до конца своих дней опустошаться здесь в тюрьме». Он рассчитывает свои возможности. Он хочет подать на апелляцию. Так вот для чего мы ему нужны.