Все смешалось в доме подводной лодки «Заря»… Впрочем, оставим в покое классиков.
В ту минуту, когда стало известно, что на «Заре» что-то взорвалось, именно в этот ответственный момент, судьбоносный, я бы сказал, мне с пронзительной прозрачностью стало ясно, что я был мудр, когда отверг предложение Рябининой стать ее мужем. Рано или поздно мы бы разошлись, доказывая судье, что характеры наши самые что ни на есть разные и ждать, что они когда-нибудь сойдутся — значит бессмысленно и глупо терять время.
Когда стало известно, что на борту надежнейшей лодки класса «Тайфун» взорвался какой-то агрегат, мне нестерпимо захотелось домой. Мне вдруг стало глубоко наплевать, кто и зачем устраивает ближним своим инфаркты и развлекается, следя за результатом дела рук своих. Мне захотелось в свою нору, в свою уютную квартирку, когда-нибудь я расскажу вам о ней подробнее, и вы поймете, что я имею в виду, когда рассуждаю о спокойной уединенности, умиротворенности и покое.
Так вот, я захотел домой, хоть и старался не подавать вида. А эта мадам, которая делила со мной ложе, как я теперь понимаю, только по недоразумению, — воспряла!
У нее даже глаза стали блестеть, у славной журналистки нашего времени Юлии Рябининой. Она почувствовала вкус к жизни. Нет, не так. Правильней будет сказать, что ее жизнь наконец-то наполнилась смыслом.
Нет, она не стала интервьюировать кого ни попадя. Она не носилась со своим диктофоном, как с писаной торбой. И даже внешне она не претерпела каких-либо значительных изменений. Просто и в голосе ее, и в осанке, и во взгляде появилась сталь. Она теперь твердо знала, ради чего ей стоит на этом свете жить. Мало кто чувствовал эту в ней перемену, даже Костя Сюткин ничего не заметил, но уж меня-то она провести не могла.
Вообще-то не грубил я Рябининой в двух случаях: когда мог, но не хотел, и когда хотел, но не мог. Первый случай был преимущественно в постели, второй…
Сейчас был как раз второй случай. Мне ужасно хотелось поставить на место эту зарвавшуюся террористку от журналистики, но я не мог себе этого позволить — связываться с ней сейчас, когда она в таком состоянии, — себе дороже. Поверьте, я знаю, о чем говорю.
Повторяю, внешне она не изменилась. Было только одно-единственное отличие, которое никто, кроме меня, заметить не в состоянии, а если бы я даже заявил о нем вслух, на меня посмотрели бы как на идиота. Но уж я-то знаю, правда? Вот оно, это отличие.
РЯБИНИНА ПЕРЕСТАЛА МЕНЯ ЗАМЕЧАТЬ!
Глупо, скажете? Но это так. Я перестал для нее существовать в самом прямом смысле этого слова. Если бы она хоть как-то давала мне это понять, мол, Лапшин, ты никто и для меня не существуешь, мне было бы легче: раз дает понять, значит, замечает. А тут — как отрезало. То есть она могла отвечать на какие-то мои вопросы, но делала это так же, как делала бы и по отношению к любому другому, начиная, допустим, с Прищипенко, кончая, скажем, аравийским бедуином.