Невероятностью были изображения плотины в разрезах, еще большей невероятностью — экспликация. Вовка был изобретателем шрифтов, любимой его буквой была «К» («Коновалов»), вроде и придраться нельзя — все стандарты налицо, но — творчество, творчество!
И лекции Вовка конспектировал так же: ведет сверху донизу страницы шикарный треугольник и вытворяет по ходу движения какие-то шрифты, какие-то буквы «К» на каждой строчке.
Возил я Вовкины чертежи академику Костикову: мой однокурсник Коновалов! Единственный раз, когда академик мне не поверил, будто это обычный курсовой проект, и было большое взаимное смущение.
Учился Вовка легко и просто, если к нему кто с курса обращался: объясни, — он так и говорил:
— Ну как же — здесь все очень просто. — И объяснял с одного краткого захода.
Еще вспоминаю: гуманитарные науки (диамат, политэкономия, марксизм-ленинизм и болотоведение) мы называли одним школьным словом — обществоведение.
Теоретическую механику и сопромат читал нам большой путаник доцент Голубенцев. Вот он запутается и взывает: что-то у нас не получается, Анисим Андреевич? А?
Тогда выходит к доске Анисим Жихарев, стирает с доски голубенцевское, пишет заново — и дело пошло ладом.
Анисим прошел прекрасную школу в техникуме, в Ташкенте, у своего старшего брата, выдающегося инженера, и вот сохранил четкие, ясные конспекты того времени плюс конспекты книг, прочитанных им накануне: у него была такая привычка — читать материал не после лекции, а до нее.
Самомнение у Анисима было великое, но то — в аудитории, а лучше всего перед преподавателями, в комнате же — ни-ни! Два младших брата, Михаил и Анисим, были жителями нашей комнаты (смоленские парни). Они могли поругаться между собой — но больше никто ни с кем. И никогда!
Этим больше всего и запомнились мне студенческие годы — личностями!
На этом я, кажется, мог бы заключить рассказ о нашей комнате.
В общем-то, мы ведь плохо знали, совсем не знали друг друга — кто, откуда и почему оказался в Омске, а не в той же Москве, в Тимирязевке.
А дело-то, как я позже понял, было вот в чем…
Саша Турбин и братья Жихаревы были из семей крестьянских — раскулаченных, вот ехать им на каникулы и было попросту некуда.
Мой друг, Виктор Богуславский (наши койки стояли в комнате голова к голове несколько лет), человек тонкой души, музыкант и волейболист, ездил к сестрам в Мордовию — а где, спрашивается, были его родители?
За моим отцом в Барнауле в 1937 году приходили дважды, но он лежал в кровати совершенно больной. Барнаул же утопал в крови репрессий (куда там Омск! Если в нашем институте — тысячи на три человек — было «всего» три ареста, то в Барнауле же в одну ночь «брали» учителей, в другую — врачей, учительский институт, совслужащих, а потом все начиналось по второму, третьему и т. д. кругу).