Решетников — не очень-то сильный писатель, но самый демократичный из всех, кого я читал.
А жителем Москвы я оказался вот по какому случаю: в один из своих приездов в столицу зашел к секретарю Союза писателей Г. Маркову, и тот сказал мне:
— Мужик! — (такое у него было обращение к землякам-сибирякам). — Мужик, тебе нельзя возвращаться в Новосибирск!
— Почему вдруг? — удивился я. (Хотя и догадывался, в чем было дело.)
— Не буду объяснять, но — нельзя, и только!
— А где же я буду жить в Москве?
— В Доме творчества в Переделкине. Вопрос обговорен в Литфонде.
— И долго мне там придется жить?
— Года три…
— Почему так долго?
— Потому что они, — (они — это значило ЦК), — меньший срок бесквартирного житья писателя пропустят мимо ушей, а три года — это убедительно. Через три года я сам возьмусь за это дело и — вот увидишь — сделаю.
Через три с половиной года Марков действительно все сделал как бы даже и в одночасье. За это время я, конечно, не раз наезжал домой в Новосибирск, всякий раз не больше чем на две-три недели (так предупреждал Марков), жена и дочь с внучкой приезжали ко мне на лето в Дом творчества, но это дела не меняло — я уже не был новосибирцем, тем более — жителем Академгородка.
Марков — это особая страница нашей политической жизни тех лет. Он же — тех лет продукт. Кажется, это самый умный и самый прагматичный политик, которого я когда-либо встречал. Свое творчество он очень и очень переоценивал, ставил где-то рядом с творчеством Льва Толстого, но во всем остальном знал меру, с начальством играл хитро, но по отношению к диссидентам был жесток.
Не думаю, что Марков сам выдвигал кандидатов на звание диссидента, но уж если получал указание, скажем, от генсека ЦК КПСС, так исполнял его со всем рвением. Союз писателей он устраивал капитально, помощников выбирал безошибочно. Он мог бы сделать большую политическую карьеру, уж во всяком случае, стать членом Политбюро, но не хотел — дело ненадежное. В тридцатые годы он не в переносном, а в буквальном смысле слова вырвался из рук людей, которые хотели его арестовать, скрывался в глухой таежной деревушке, и все это сделало его очень осторожным. Вероятно, он мог бы стать дельным политиком и руководителем и в демократическом государстве, если бы не один пункт — его непоколебимая уверенность в том, что он писатель милостью Божьей.
У него была совершенно исключительная память, он знал не только, что тот или другой писатель написал, но и когда, в каком году ту или иную вещь издал.
Конечно, это нынче я выдаю развернутую характеристику, а в те времена он был для меня просто Гоша, относился же я к нему с достаточным уважением.