Однако до сих пор плевки были условные, нравственного, морального порядка, и пожаловаться можно было любому и каждому, едва ли не любой и каждый тоже ведь считал себя оплеванным, нередко — с ног до головы, но о нынешнем плевке и сказать-то было стыдно. Самому себе признаться, что ты натурально оплеван, — стыдно.
Пойти, побежать, догнать Мишу, избить его в злобе и ненависти? У Нелепина сил хватит, он знал — хватит, хватит! Но человек-то однорукий? Инвалид! Если не врет — инвалид Афгана… Кроме того, надо было спешить в поликлинику. Физиономия у Нелепина кровоточила: в стеклянных дверях магазина он видел свое отражение. Лучше б не видеть!
Мимо Нелепина входили-выходили люди с бутылками, со стеклянными банками под молочное, с авоськами; никто из них его не замечал. В магазине выбросили сметану и кефир, народа заметно прибавилось.
У «Склифосовского» Нелепина перевязывала торопливая женщина со следами крови на белом халате, седая уже.
Она, ни о чем не спрашивая, быстро, умело ощупала лицо Нелепина.
— Так вы вовсе счастливчик! — сказала она Нелепину.
— Я?!
— Ну а кто же еще! Редкий случай: ведь как вас разделали, живого места нет, а перелома ни одного! Переносица цела, челюсти целы, зубы все еще хорошие. Чем вас били-то? Твердым предметом?
— Кажется, твердым…
— Обычная история… А — не протезом ли?
Нелепин удивился догадливости докторши. Действительно, подумал он, вовсе не редкий случай во врачебной практике. Удивившись и помолчав, он сказал:
— Кажется…
— Ну вот, ну вот, а теперь — потерпите. Сейчас продезинфицирую и перевяжу. Походите в бинтах недельки три, а там пройдет. Следы, если останутся, — вовсе незаметные. Одна беда: бинтов в больнице полный дефицит. Если придете на перевязку, принесите свой бинт. Сможете?
— Смогу, — согласился Нелепин. — Вы мне, пожалуйста, лицо хорошенько промойте, боюсь заражения. Заражение вполне возможно.
— Спида боитесь? Не бойтесь, очень редкое заболевание. Не знаю, как через год-два, а нынче шанс все еще почти равен нулю.
Нелепин терпел, слушал врача, думал: сюжет? Думал: он самый!
*
Сцена была, имела место, и этого было для нее самой вполне достаточно. Нелепин мог эту сцену домысливать, дополнять, все, что угодно, с ней делать — она все равно была.
Другое дело — дать сюжету название. Сюжет всегда имеет название. Пока у него нет заголовка, он ничто. Нелепин больше двух недель ходил на перевязки, а придумать так ничего и не мог. Ни юмористического названия, ни драматического, ни чего-нибудь совершенно глупого. (Откровенная глупость привлекательна своей откровенностью.)