Потерянный рай (Шмитт)

Я не знал о существовании соленой воды. Мы жили вдали от морей и океанов, не имели о них понятия, а потому у нас было свое представление о различиях воды. Мы знали живую воду источников, спящую воду Озера и воду, упавшую с неба. Они были воплощением не связанных между собою Божеств: Озеро-защитник, Нимфы-благотворительницы и небесные Духи. Мы не видели между ними связи. Ведь их воды отличались на вкус. Различные и по качеству, и по обилию, эти воды имели разное применение: живая вода была для питья, спящая вода давала нам пищу, а упавшая вода была то благом, то карой небесной, смотря по тому, как Боги, строгие отцы наши, оценивали наши дела. Нам и в голову не приходило, что это родственные воды: озерная вода испарялась и формировала облака, которые изливались на земную поверхность, питали горизонты грунтовых вод, из которых били источники, питавшие ручьи и реки, а те несли свои воды в Озеро. Эта неразрывная связь от нас ускользала. Мы различали их по внешнему виду и по применимости в нашем хозяйстве. Сегодня это движение жидкостей, доказанное учеными, еще больше кружит мне голову. Кто это выдумал? Какая высшая сила обходит преграды и созидает эту гармонию? Если случай, то он гениален! – Здесь и далее примеч. автора, кроме отмеченных особо.

Матери подолгу кормили грудью, что снижало риск новой беременности.

Дома, расположенные на берегах озер, несомненно, были первыми очагами оседлой жизни, поскольку Озеро почти бесперебойно обеспечивало пищей: у жителей не было стимула двигаться с насиженного места.

Тысячелетиями я использовал порошок Тибора и всегда носил его с собой. В Средние века врачеватели перестали им пользоваться – надо думать, из-за сильных желудочных болей, которые он иногда вызывал. В 1750 году я был в Англии, и у меня вышла досадная заминка: дилижанс, везший меня в Чиппинг-Нортон, увяз в грязи, и пассажирам пришлось ждать на обочине дороги. Один из них, краснощекий плотный господин, поведал мне свои заботы. По английской провинции распространялась лихорадка, истязавшая не только детей и женщин, но и жизнерадостных здоровяков. Этот преподобный отец, человек острого ума и житейской сметки, склада не только научного, но и практического, неустанно стремился облегчить жизнь соотечественников. Он рассуждал в духе учения о сигнатурах – согласно этой доктрине, лекарство от болезни следует искать неподалеку от ее причин. Пока он говорил мне о своих неудачных опытах, мы шли вдоль пруда, и я указал ему на заросли ивняка: «Коль скоро лихорадка распространяется в местностях влажных и болотистых, то в них же кроется и врачевание сего недуга, ваше преподобие. Какое же из растений выживает в них с легкостью?» Он устремил взор за моим указательным пальцем и увидел плакучие ивы. Я подвел его к самому крупному дереву, погрузил палец в одну из небольших щелей, коих множество бороздило кору, и пососал его: «Не сей ли горький древесный сок защищает иву от болезней, кои она могла нажить, стоя ногами в холодной воде?» Преподобный отец тоже сунул мизинец в щель, лизнул его, сорвал листок, пожевал, сморщился. «Почему бы и нет? Горечь его напоминает мне порошок иезуитов, ту перуанскую траву, что укрощает лихорадку. Мы здесь можем разжиться ею, лишь прибегая к услугам контрабандистов: иезуиты с англиканской церковью не в ладах… Спасибо, друг мой, попробую двигаться предложенным вами путем». 25 апреля 1763 года Эдвард Стоун представил графу Макклсфилду, президенту Королевского медицинского общества, рапорт об эффективном лечении лихорадки ивовой корой – высушенной в мешке, положенном возле хлебопекарной печи, и измельченной в порошок, – которую он назначал пятидесяти страждущим. Позднее итальянский фармацевт выделил действующее вещество, содержащееся в коре, «салицин», затем французский фармацевт получил из него растворимые кристаллы, «салицилин». Наконец в 1899 году химик из Рейнской Пруссии, Феликс Хоффманн, пытаясь вылечить своего отца, страдавшего ревматизмом и бывшего не в состоянии глотать этот препарат, получил чистую ацетилсалициловую кислоту. Лаборатория красителей, где он работал, подала заявку не на патент – поскольку французы опередили Хоффманна, – но на торговую марку, разрешавшую коммерческое использование: «Аспирин». Таким образом «Байер» стал гигантом фармацевтической промышленности и единственным до 1919 года мировым поставщиком аспирина.

Мелисса.

Каннабис.

Бесспорно, медведь казался нам царем зверей. Ни стая голодных волков, ни стадо свирепых кабанов не могли с ним сравниться. Ни один хищник не мог пошатнуть превосходство этого непобедимого великана, его смелость покоряла нас, его одиночество нас восхищало. Он царил в уединении, в стороне от своих подданных.

Мы очень гордились теми немногими свойствами, которые нас с ним роднили. Подобно ему, мы умели сидеть, ходить на задних конечностях, лазать по деревьям, танцевать, плавать; подобно ему, при ходьбе мы опирались на землю всей ступней; подобно ему, мы питались и мясом, и растительной пищей. Если б мы обросли шерстью, нас и вовсе было бы не отличить! Говорили, что наше семя схоже с его семенем, наша плоть вкусом напоминает его мясо, – хотя я не знал тех, кто убедился в этом сам.

Медведя тогда не считали стопоходящим обжорой, глупым, тупым и ленивым. В этом злословии повинна Христианская церковь. Она методично подавляла огромное, тысячелетиями крепившееся уважение, почтение к медведю, в некоторых племенах доходившее до культа. Она стала охотиться на языческого медведя не только в лесах, но и в людских головах. Никто не имел права конкурировать с Богом единым.

Как Церковь взялась за это? Для начала она водрузила на трон другого хищника. С Ближнего Востока христианство привело своего царя зверей – льва. Южный царь вытеснил царя северного. Льву можно было приписать любые достоинства, ведь это был зверь литературный, а не взятый из жизни: его не встречали ни в латинской Европе, ни в кельтской, ни в германской, ни в славянской, ни в скандинавской – разве что на Балканах. Чтобы оправдать эту подмену, духовенство твердило лишь о дурных свойствах медведя, о его слепой силе, медлительности, неповоротливости телесной и умственной, о его обжорстве, о его лености. Его даже трусом называли!

Потом его низвели в ранг крупной дичи и усиленно истребляли.

Потом его приручили и сделали посмешищем. Одинокий властитель унизился до балаганного шута. Он стал пленником презираемых Церковью бродячих артистов; посаженный на цепь, в наморднике, он развлекал ярмарочную публику между выступлениями акробатов, фокусников и чревовещателей. Бедняга зарабатывал свой скудный хлеб, делая нехитрые трюки и косолапо пританцовывая под хозяйской плеткой.

Для Озерного жителя видеть такое унижение было невыносимо. Я чувствовал себя почти так же униженным, как и он. Попирая его достоинство, оскорбляли и мои верования. Во всяком случае, не уважающий живое существо не уважает и меня.

У каждой эпохи свой цвет. Моя – красная. Этим цветом омыты все мои воспоминания. Мы научились добывать из почвы охру и готовить ее к использованию. Даже если оттенки варьировали от желтого до фиолетового, главным был красный. Иногда Природа сама дарила нам красную охру, иногда мы получали ее, нагревая желтую. Мы, люди, ценили красный цвет, столь редкий и в животном, и в растительном мире; он означал наше превосходство. Мы мазали красным наше оружие, утварь, одежду, стены, а иногда и тела, то целиком, то частично.

В XVIII веке возобновился интерес к древности; Библия утрачивала свой безусловный авторитет, и ученые заинтересовались древней историей. Не располагая текстами, они стали рыться в земле. Они занимаются этим до сих пор. Они находят следы нашего древнего мира и по ним его воссоздают. Не останавливаясь здесь на их успехах и ошибках, сообщаю об одном непременном выводе: они считают, что цвет неолита – красновато-коричневый. В фильмах, в книжных иллюстрациях, на музейных витринах преобладает коричневый. Почему? Они находят ископаемые следы в земле и, видимо, наделяют древнюю историю цветом земли.

Люди всегда заботились о чистоте. Это человеческая страсть. Неухоженные индивидуумы мне встречались, но грязных эпох и обществ, требовавших нечистоплотности, я не видел.

Желание чистоты незыблемо. Но определение чистоты меняется. По ходу истории вода, скажем, имела более-менее хорошую репутацию. Во времена моей молодости мы верили в достоинства проточной воды, умывались в речках и ручьях и с недоверием относились к стоячей воде. Потом пришли греки и римляне – те ценили недвижную воду бассейнов, прохладную либо теплую, а люди Средневековья обожали парильни. Однако в эпоху Возрождения, после стольких эпидемий чумы, баню стали обвинять в том, что она раскрывает кожные поры и впускает возбудителей смертоносной хвори. И вот прибегли к безводному туалету, используя пудры, травы, цветы, спиртовые настои и уксус. Сильный телесный запах считался свидетельством отменного здоровья, однако аристократы, хоть и похвалялись, что обладают им, все же маскировали его духами. Сегодня нам кажется, что этот обычай обрекает людей на нечистоплотность, а тогда ему следовали неукоснительно. Но вода снова вернулась… Теперь знания о вирусах и бактериях расширяют представления о грязи и диктуют новые требования.

Требование чистоты остается в силе, понятие о грязи развивается.

Ветер – самая неуловимая стихия. Наблюдатель ветра подвержен его капризам: жди, когда он поднимется, разбирайся, откуда прилетел, изучай его норов, измеряй силу, температуру и влажность. Дует ветер или же затих, он ускользает.

Мы, Озерный народ, насчитывали шестерых Богов Ветра. Они различались направлением и нравом. С севера приходили двое, дружественный и воинственный, свежий Бор и бешеный Кек. С востока налетали двое близнецов: мягкий Зоф – он пробуждался с вечерней звездой и приводил весну – и Зеф – этот был с придурью и все на своем пути крушил. Наконец, Мёро появлялся с запада, Ното – с юга. Думаю, что греки позднее развили наши представления, назвав Эола владыкой ветров и отцом шестерых детей.

Мы не знали, на небе ли обитают эти Боги или же в горах. Несмотря на их непреклонный характер, даже если мы находили их жестокость беспредметной и бессмысленной, мы старались смягчить их гнев молитвами и дарами. Но применять их силу нам в голову не приходило. Мы жили под их властью, были их вассалами. Правда, нам случалось прибегнуть к помощи какого-нибудь ветра, чтобы поскорей высушить белье, но мы делали это украдкой. Мы трепетали перед ними и не могли их постичь.

Потом, когда люди стали использовать ветры, я был поражен: сначала возмущен, потом восхищен. Меня потрясло, как ловко парусники играют ветрами, и я понял, почему моряки, ученые и торговцы хотят лучше их узнать. Ну а что до мельниц, которые используют мощные мускулы ветра, я видел их появление и любовался ими многие века. Их исчезновение меня опечалило; но сегодня они возродились в виде ветряных турбин, производящих электричество, и это меня радует.

Созвездия Малой Медведицы, Большой Медведицы и Полярная звезда.

С Бараком я впервые осознал противоречие, которое постоянно наблюдал в течение тысячелетий: спор старого и нового. Старикам хотелось сохранить, молодым – изменить. В конце концов, так они утверждают… но более внимательное изучение выявляет кое-что другое.

Старики хотят сохранить мир не таким, каков он есть, а таким, каким он был. В их глазах настоящее уже никуда не годится и достойно порицания. Образец они находят в неведомом им прошлом. Мой дядя Барак, человек неолита, призывал утраченный золотой век, когда люди еще не жили общиной, возродить в прекрасном завтра. Он ностальгически пытался в одиночку воссоздать это мифическое время. Грустная утопия.

Молодые, ценя нововведения, считают себя рациональными прагматиками, но они становятся поджигателями и играют с огнем. Они не только разрушают то, что есть, но внедряют новинки, ни будущего, ни вреда которых не предвидят. Мой отец Панноам внедрял у нас земледелие, видя в нем прогресс. Он не представлял, что жизнь, полностью сосредоточенная на земле, ведет человечество к избыточной работе, к окончательному укоренению, к истреблению лесов, к уничтожению биологического разнообразия, к встрече с голодом, к оскудению питания, к грабежу и войнам и даже к перенаселению. Прогресс – это не только история знания, он еще и история невежества: он не заботится о последствиях. Перспективная утопия.

На первый взгляд в этом поединке все вертится вокруг знания: старость цепляется за прошлое знание, молодость ищет нового знания.

На самом же деле старость воображает знание прошлого, а молодость мечтает о будущем знании. А мне кажется, что все крутится вокруг невежества.

Ср.: «И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему?» (Быт. 4: 9). – Примеч. перев.

Когда я писал эти строки, у меня всплыло воспоминание.

Париж, 1749 год. Меня бросили в долговую тюрьму. Твердыня из известняка, холодная, промозглая, вонявшая плесенью, была бы совсем унылой, не встреть я там молодого человека, милого, словоохотливого и страстного, – речи его чаровали даже надзирателей. Звали его Золотоуст. Он очутился в застенке из-за своего атеизма, однако его высокие связи и недюжинный ум позволили смягчить условия заключения в Венсенском замке. Он мог не только пользоваться книгами, бумагой и чернилами, но и принимать друзей. Один из них навещал его каждую неделю – он был того же возраста, не столь блестящий внешне, но излучал внутренний свет. Его звали Музыкантом; он пел и играл на клавесине, которым располагал в своем заточении Золотоуст. Я обожал проводить с ними время. В одно солнечное воскресенье – возможно, потому, что мы много выпили и хорошо пообедали, – я поведал им о некоторых эпизодах моей молодости. Из осторожности я преподнес им этот рассказ не как собственные воспоминания, а как полузабытую итальянскую сказку, которую когда-то читал, да не мог вспомнить имя автора. Друзья слушали меня с восхищением. Я рассказывал о Бараке, о его стихийной доброте, о его жизнелюбии, способности сопереживать, о его лесной жизни. «Это человек в естественном состоянии, – воскликнул Музыкант, – человек, не испорченный обществом!» Потом я, подавая свой рассказ как вымысел, говорил о своем отце Панноаме, о его страсти к наживе, о его обогащении, явном и в то же время тайном, о том, как он добивался безраздельной власти, чтобы удержать свое добро. Музыкант прошептал: «Друг мой, вы открыли мне глаза!» Золотоуст взглянул на него и сказал: «Я понял! Вы ответите на вопрос Дижонской академии о происхождении неравенства, и кто окажется вашим единомышленником? Никто». Музыкант рассмеялся: «Вероятно, господина зовут Никто. Как все же вас именуют?» Я в тон ему отвечал: «Настоящее мое имя Улисс, но, когда ко мне подступают с долговыми требованиями, я Никто». Золотоуст вскоре покинул тюрьму, и больше ни с ним, ни с Музыкантом я не встречался. Зато несколько лет спустя мне попала в руки книга Музыканта. Там был дан образ благородного дикаря в естественном состоянии – в нем я узнал своего дядюшку Барака. А вторая часть начиналась так: «Первый, кто, огородив участок земли, придумал заявить: „Это мое!“ – и нашел людей достаточно простодушных, чтобы тому поверить, был подлинным основателем гражданского общества. От скольких преступлений, войн, убийств, несчастий и ужасов уберег бы род человеческий тот, кто, выдернув колья или засыпав ров, крикнул бы себе подобным: „Остерегитесь слушать этого обманщика; вы погибли, если забудете, что плоды земли – для всех, а сама она – ничья!“» Затем Музыкант блестящими рассуждениями проводил различие между естественным неравенством, исследовать истоки которого нам ни к чему, и общественным неравенством, идущим от человека. Учреждение собственности устанавливает имущественное неравенство безотносительно к неравенству физическому. Вследствие этого оно порождает угнетение, классы и конфликты.

Сколь удивительно было узнать, что мой наивный рассказ лег в основу философии! Я часто перечитываю этот трактат Музыканта, как и другие его работы. Люблю я полистать и сочинения Золотоуста, возможно не столь глубокие, но волнующие своей веселой свободой: она напоминает мне о пленительной причудливости его речей. Ах да, настоящее имя Золотоуста – Дени Дидро, а Музыканта – Жан-Жак Руссо.

(«Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми» Жан-Жака Руссо цитируется здесь в переводе А. Д. Хаютина. – Примеч. перев.)

Современный человек представляет себе своих пращуров – скажем, эпохи неолита, как мой дядя, – с испорченными гнилыми зубами или вовсе беззубыми. Могу засвидетельствовать, что это вовсе не так. Вопреки стереотипу, у доисторических мужчин и женщин были прекрасные зубы. Почему? Потому что мы не знали кариеса. Нас защищала диета, состоявшая из мяса и дикорастущих овощей. Кариес появился вскоре после описываемых мною событий, когда прочное место в меню заняли зерновые культуры, употребляемые в виде пюре и каш. Дело не только в том, что зерновые содержат больше сахара, но и в том, что процедура, превращающая растение в муку, добавляет в нее абразивные элементы: жернова, перемалывая зерно, привносят и свои мельчайшие частицы, стирающие эмаль. Вторая волна кариеса накрыла человечество в XIX веке вместе с промышленной революцией, которая сделала пищу еще рафинированнее и слаще. История питания отмечена не только прогрессом – мы стали более рослыми, – но и упадком вкуса.

Дикий, нежный, хрустящий и сочный сельдерей, произраставший на влажных берегах ручьев, имел репутацию афродизиака. Тибор называл его «растительным пенисом». Сегодня химия констатирует, что он обеспечивает гормональный баланс и борется с мужской импотенцией, тем подтверждая слова целителя.

Долгое время ястребы обитали близ деревень, затем близ городов, но не из любви к людям, а потому, что подъедали трупы домашних животных. Но случалось, что кому-то на голову падала кость, особенно если бедняга имел неосторожность застыть и слиться с окружением. Как-то в Греции один старик прислонился к каменной стене, и его сморил послеобеденный сон. Пролетавший ястреб выпустил из когтей черепаху; не знаю, раскололся ли панцирь черепахи, но череп того, кого ястреб принял за булыжник, раскололся. Так расстался с жизнью один из величайших драматургов, автор трагедий, которые неизменно играются вот уже две с половиной тысячи лет. Это случилось с Эсхилом, и я о нем еще расскажу.

Тысячелетия спустя я с удивлением заметил, что интерпретация значения подобных ископаемых статуэток, весьма распространенных в те давние времена, вызывает у историков споры. Они видят в них «символы плодородия», «знаки почитания матери-богини», равно как и в фаллических изваяниях усматривают «командные жезлы» и «выпрямители дротиков». Такое простодушие и чрезмерная стыдливость изумляли меня до тех пор, пока я не заметил, что исследователи XIX века принадлежали к христианскому духовенству, а исследователи XX века к академической среде – двум мирам, в которых, очевидно, знать ничего не желали о сексуальности. Потом в ответ на это более раскованные либералы заговорили о «порнографии», что кажется мне неуместным для характеристики объекта, источающего здоровый эротизм.

Happy Few (англ.) – зд. «Горстка счастливчиков», аллюзия на цитату из «Генриха V» Уильяма Шекспира. – Примеч. перев.

Сурвивализм (выживализм или выживальничество, от англ. survivalism) – движение (субкультура), объединяющее людей, которые активно готовятся к различным ожидаемым ими бедствиям, по преимуществу – планетарного масштаба. – Примеч. перев.

Имеются в виду Часы Судного дня – проект журнала Чикагского университета «Бюллетень ученых-атомщиков»: с 1947 года на обложке журнала периодически публикуется изображение часов, показывающих без нескольких минут полночь; чем меньше времени остается до полуночи, тем выше вероятность ядерной (а в последние годы также климатической) катастрофы. Решение о переводе стрелок принимает совет директоров журнала после консультации с экспертами, среди которых, в частности, 18 лауреатов Нобелевской премии. – Примеч. перев.

Беат Лиебанский (730–785) – священник, церковный писатель и богослов VIII века, автор «Толкования на Апокалипсис» (Commentaria in Apocalypsin) – комментария к Книге Откровений. – Примеч. перев.

Папа римский Сильвестр II (Герберт Орильякский, ок. 946–1003) был ученым и популяризовал арабские научные достижения; народная молва приписывала ему магические таланты, любовь с суккубом и связь с дьяволом. – Примеч. перев.

Иоахим Флорский (ок. 1132–1202) – итальянский богослов, философ, мистик и прорицатель, монах-цистерцианец, основатель монашеского ордена флоренсов и вдохновитель религиозного движения иоахимитов, автор еще одного «Толкования на Апокалипсис» (Expositio in Apocalypsim). – Примеч. перев.

Михаэль Штифель (ок. 1487–1567) – немецкий математик, существенно развивший алгебру (помимо прочего, из его идей впоследствии выросла теория логарифмов), активный деятель Реформации. Ян Матис (1500–1534) – нидерландский проповедник, центральная фигура нидерландского и немецкого движения анабаптистов. Мигель Сервет (1511–1553) – испанский мыслитель, естествоиспытатель и врач, теолог-антитринитарий (то есть сторонник концепции единого Бога и противник концепции Троицы), признанный еретиком и сожженный на костре; считается первым, кто погиб за свободу совести от рук протестантов. – Примеч. перев.

Шабтай Цви (Амира, Мехмет Эфенди, 1626–1676) – еврейский мистик, каббалист и лжемессия; был лидером массового мессианского движения саббатианства, которое зачахло вскоре после того, как Шабтай Цви вынужденно принял ислам. – Примеч. перев.

Плотина и озеро Шабрух находится в Ливанских горах, в местности Фарайя, и снабжает водой район Кесруан. – Примеч. перев.

Возможно, кого-то удивит, что для того, чтобы описать политику деревни, я доверился россказням целителя. Чтобы понять его, следует вспомнить, что дождь и чистое небо приходят от Богов; погода напрямую доносит слова Богов. В течение тысячелетий люди, являлись ли они приверженцами анимизма, политеизма или монотеизма, думали именно так. Метеорология восходит не к физике, а к теологии. Ливни, солнце, ветры, гром, молния, ураганы принадлежали Божественному театру. Небо представляло сцену, на которой Бог, Боги или Духи разрешали свои споры с людьми, карая одних, поощряя других. Мне бы никогда не пришло в голову, что, например, грозы, собравшиеся над Озером, исходят из какого-то другого места: в моем замкнутом мире границ не существовало, я не имел никакого представления о Земле или Вселенной. И никогда бы не заподозрил, что присутствие облаков, их плотность и разделение вызваны конденсацией и давлением. Мы ждали философа Аристотеля, чтобы в IV веке до Рождества Христова начать объяснять климатические явления как естественные, а не сверхъестественные. В своей «Метеорологике» Аристотель поверял атмосферные явления Солнцем, которое вызывает эманации. Однако Аристотелю не удалось одержать полной победы, так что до XVIII века научное наблюдение смешивали со страхом перед Господом – кукловодом или даже повелителем Дьявола, мучителя людей. Бури, смерчи, палящая жара, засухи по-прежнему преувеличивались и были насыщены смыслами.

Так что предупреждения Тибора, того из нас, кто лучше всех понимал и слышал Богов, Нимф и Духов, обладали для меня неоспоримой обоснованностью. Вот почему я выверял свои поступки по нему.

Прежде снующие вдоль берегов выдолбленные из цельного куска дерева пироги служили лишь для рыбной ловли. Это был удобный способ стоять в рыбных местах без риска промокнуть и с возможностью хранить в деревянном углублении накапливающийся улов. Никто не усматривал в пирогах способ передвижения. Что же касается мысли о том, что лодки пригодны для путешествий и исследования новых мест, то она никому не приходила в голову. И уж тем более мысль о ведении торговли или войны… Судоходства как науки не существовало.

Каменный век? Скорее, деревянный! Мы считаем дерево своим другом. Благодаря его мягкости, податливости или крепости мы используем его для всего. Спустя тысячелетия археологи почти не обратили на это внимания – дерево не сохранилось, естественным образом исчезло из мест раскопок. Появление в XIX веке трех периодов – каменного, бронзового и железного – сильно позабавило меня. Чтобы систематизировать коллекции копенгагенского музея, датский специалист по истории первобытного общества Кристиан Юргенсен Томсен определил три следующих один за другим периода: каменный век, бронзовый век, железный век. Установив подобную хронологию, он был прав, поскольку, как только была изобретена бронза, камень перестали использовать для изготовления орудий, а с появлением железа отказались от орудий из бронзы. Один материал изгнал другой, однако мне бы хотелось подсказать ученому, что дерево оставалось неизменной константой.

На протяжении веков мне не раз случалось встречаться с отрядами переселенцев. Со временем они не только не исчезли, но даже приумножились. Их приток увеличился, как и число их участников, с трех десятков человек до многих сотен, многих тысяч, многих миллионов. Довожу этот неопровержимый факт до сведения сомневающихся в том, что человечество улучшается! Сегодня на экранах я вижу растерянные семьи, которые бегут от ударов тирании или катастрофических изменений климата. Бродя по Бейруту, я встречаю сирийцев, пытающихся спастись от террористов, которые обращают их в рабство, от бомбардировок, которые разрушают их города, от голода, нищеты, бесправия, хаоса. Исход вызван ужасными условиями человеческого существования.

Впрочем, те, кто не бежит, отрицают эту реальность. Временно находясь в безопасности, утвердившись на своей территории, подобно дубу в своей почве, словно их ноги – это корни, они полагают, что пространство принадлежит им, и смотрят на переселенца как на существо низшее, да вдобавок еще и вредоносное. Какая беспросветная глупость! Как бы мне хотелось, чтобы дух их предков вселился в этих людей и напомнил им о пройденных километрах, бесчисленных перегонах, страхе, от которого сводит желудок, о голоде. Почему в их плоти не сохранились воспоминания предков, которые выжили среди опасностей и врагов, в нищете и войнах? Память о тех усилиях или тех жертвах, которым они обязаны своей жизнью, сделала бы их умнее. Если бы они знали и признавали свою историю, то лишились бы иллюзии собственного превосходства. Не существует человека, более достойного жить здесь, нежели там. Переселенец – это не другой; переселенец – это я вчерашний или я завтрашний. Через своих предков или своих потомков каждый из нас носит в себе тысячу переселенцев.

Много веков спустя, в 1830 году, в Нью-Йорке я знавал одного человека, чью жизнь разрушила подобная фраза. Мэддокс Майер был адвокатом, который охотился за объектами недвижимости и составлял туманные документы. В свою процветающую контору на Уолл-стрит он нанимал писарей – в то время никакие ксероксы не снимали копии с документов. Среди переписчиков был один тщедушный, незаметный, старательный, чопорный, мертвенно-бледный человек, который питался имбирным печеньем. Как-то утром, когда Майер приказал ему переписать договор, тот ответил: «Лучше бы нет…» Довольно неожиданно, поскольку именно для этого он и был нанят! То же самое продолжалось и в последующие дни. На всякую естественную просьбу патрона этот тип отвечал: «Лучше бы нет…» Для Майера это стало началом мучений. «Его совершенная кротость не только обезоружила меня, но и лишила сил. Как не тем, что я обессилел, объяснить то, что я позволил служащему командовать мной?» Тип не возмущался, не бунтовал, впрямую не сопротивлялся. Не вызывающе, не дерзко, он только твердил: «Лучше бы нет…» Майеру не удавалось достучаться до него: то, что срабатывало с другими, – жалобы, угрозы, лесть – не производило на апатичного упрямца никакого впечатления. Тип сделался совершенным бездельником, он прочно обосновался в конторе, ночевал там и целыми днями смотрел в стену. Жаждущий убийства Майер осознал, что поведение служащего ставит его психическое здоровье под угрозу. И тогда он, Майер, решил отступить. Он попытался продать свое агентство. Однако предполагаемый покупатель всякий раз отказывался поставить свою подпись, когда понимал, что одновременно должен приобрести Мсье «Лучше бы нет». Потерявший рассудок Майер повесился.

Как-то вечером в одном нью-йоркском баре я купил выпивку оказавшемуся на мели бывшему юнге. Будучи автором морских романов, он пьянствовал, потому что последний, как и все предыдущие, не имел никакого успеха. Во время наших возлияний я поведал ему историю своего друга-адвоката. Каково же было мое изумление, когда десятки лет спустя я обнаружил, что он сделал из той истории рассказ, окрестив типа Бартлби! Пьянчугу звали Герман Мелвилл, и, между прочим, в конце концов его морской роман «Моби Дик» обрел своего читателя.

Изобретение далекого – вот что потребовало от человечества много времени! Если одной из самых недавних дисциплин, метеорологии, для появления на свет потребовались тысячелетия, причина в том, что метеорология предполагала два прорыва в сознании. Во-первых, интеллектуальную революцию: прекратить толковать явления и начать их измерять. Когда Галилей, зачинатель современного образа действий, использовал математические науки, чтобы анализировать и синтезировать падение тел, двое его учеников сделали возможным знание климата, создав измерительные приборы: Кастелли в 1639 году – дождемер, или плювиограф, а Торричелли в 1643-м – барометр. А во-вторых, регионалистский разрыв: допустить зависимость происходящего «здесь» от того, что происходит «там». Точка зрения, которая принимала наблюдателя за центр и цель, утратила свой авторитет. Метеорология запрещает нам считать, что «здесь» являет собой центр, а «там» – периферию. Центра больше нет. Все зависит от всего. Далекое обусловливает близкое. Вот во что трудно было поверить, а ведь сегодня отправленная через спутник картинка убеждает в этом даже самого тупоумного.

Следовало разрушить границы не только нарциссизма, но и наций. Ученые вроде Александра фон Гумбольдта, с которым я неоднократно встречался в XIX веке, – то был полиглот, великий путешественник, исследователь земного шара – разрушили локальность и определили планетарный масштаб. Гумбольдт предполагал, что мы живем «на дне воздушного океана». Его последователи, представители десяти стран, в 1854 году собрались в Брюсселе, чтобы выработать универсальные коды измерений и возможность обмена информацией, что позволило в 1873 году создать в Вене Международную метеорологическую организацию. Две чудовищные войны XX века, разумеется, спровоцировали уменьшение обмена информацией, а затем привели к созданию в 1951 году Мировой метеорологической организации в составе ООН. Далекое продолжает оскорблять в человеке ощущение его значимости.

Каково же было мое изумление, когда столетия спустя я узнал, что китайская и японская медицина тоже рекомендует метод Тибора! По системе акупунктуры речь идет о точке P6, между сгибом запястья и локтем, спрятанной под двумя сухожилиями, идущими по внутренней стороне предплечья. Нажатие пальцами – акупрессура у китайцев, до-бу у японцев – воздействует на эту точку. Круговой массаж ногтем или кончиком пальца в течение пяти минут устраняет тошноту.

Тибор нередко прибегал к подобным отметкам на коже, потому что немногие в наше время обладали анатомическими познаниями. Так что он применял терапевтический татуаж. Позже эта техника, как и другие, была отвергнута, затем забыта, тем более что те, кто мог продемонстрировать ее на своем теле, превратились в прах. В 1991 году в Италии обнаружили человека, сохранившегося в леднике в течение пяти тысяч лет. Его нашли в Альпах, в Эцтале, а потому назвали Эци. Его тело было покрыто рисунками, которые поначалу сочли ритуальными или художественными. Потребовалась настойчивость свободных умов, чтобы признать, что эти рисунки с точностью до миллиметра отмечают места акупунктуры различных меридианов. Современная аутопсия обнаружила, что человек страдал от болей в позвоночнике и коленях: крестики и тире указывали точки, которые следовало массировать, чтобы унять эти боли.

Понятия «фальсифицировать» и «лгать» не тождественны. Повествуя о Божественном деянии, Дерек верил в свои проповеди, хотя никогда не поверил бы ни в одну свою ложь. Обладая подлинной верой (которой он делился с людьми своего времени) в Богов, Духов, Гениев и Демонов, он их почитал и боялся. Описывая их деяния, он думал, что не сочиняет, а принимает. Боги, Духи, Гении и Демоны говорили с ним посредством его воображения. Будучи коридором между одной реальностью и другой, оно имело власть не создавать, а воспроизводить.

Это был финвал – кит, которого превосходит в размерах только голубой кит. Эти китообразные достигают более двадцати метров в длину и весят – хотя их никогда не удавалось поместить на весы – более сорока тонн.

Человек – это были мы, Озерные жители. Мы признавали себе подобных только в таких же, как мы. Как греки, которые позже называли «варваром» того, кто не говорил по-гречески, того, кто «болтал», мы не доверяли тому, кто использовал другой язык. Мы законно спрашивали себя, производит ли его рот звуки или смысл…

Чужак беспокоит. Нет ничего более стихийного, чем недоверие, которое он вызывает. Он находится за границей – не только деревни или страны, не только за границей языка, но также и за человеческой границей. Представляет ли он такого же человека, как мы, – тот, кто не говорит, как мы? Тот человек, которого мы не понимаем, который иначе одевается, по-другому действует?

На этот дискомфорт было две реакции: шельмование и гостеприимство. Гостеприимство постепенно стирало тревогу. Принять чужака, дать ему напиться, поесть, предоставить ему место для сна давало нам возможность приручить его, обнаружить общие точки под щекотливыми различиями. Гостеприимство вводило его в человеческую семью – и таким образом расширяло ее.

Шельмование же подчеркивало дискомфорт. Вместо того чтобы сократить дистанцию, оно ее увеличивало. Чужак, очерненный подозрениями в глупости, жестокости и лени, приравнивался к низшему сорту и из человеческого сохранял только внешние черты.

Гостеприимство продуманно, ксенофобия безотчетна. Если мудрость гостеприимства прокладывает дорогу к миру, то страсть ксенофобии ведет лишь к жестокости и войне.

* Руды, содержащие медь и золото.

С тех пор как люди изобрели письменность, моя история была удостоена книги. Жители Месопотамии первыми изложили ее во многих версиях, наиболее полная из коих содержится в «Эпосе о Гильгамеше». Там я описан как мудрец, который спас свою семью и своих животных, даже всех животных, собрав их на судне. Среди сотен самых фантастических подробностей одна привела меня в замешательство: говорят, будто я был вознагражден бессмертием и отправился в страну изобилия Дильдмун – ныне остров Бахрейн в Персидском заливе. Это уточнение – как вы вскоре убедитесь, достоверное – заставило меня долгое время опасаться, что мой секрет будет раскрыт. Волей Провидения после нескольких нашествий никто больше не умел читать по-шумерски, по-аккадски и по-ассирийски, что обеспечило мне спокойствие. Вдобавок со временем я должен признать, что единственный достоверный элемент месопотамских рассказов – тот, что считается наиболее невероятным…

Евреи, в свою очередь, переработали наше приключение в Книге Бытия, с которой начинается Библия. Они указали мое имя – Ноам превратился в Ноя, – они рассказывают о моем сыне Хаме и усложняют вмешательство синицы Мины, превращая ее в двух птиц – ворона и голубку. Владея подлинным поэтическим даром, они добавили радугу, явившуюся нам в момент возвращения на твердую почву. Эта многоцветная перевязь станет вечным залогом нового союза Бога с людьми. Забавное замечание: она напоминала об этом скорее Богу, нежели людям! Хотя я еще задолго до потопа любовался радугой, мне по-прежнему нравится этот символ. Это космическое ожерелье ускользает от нас; своим великолепием и недостижимостью оно побуждает нас к смирению.

Что же до греков, они еще дальше отошли от тысячелетиями распространявшихся воспоминаний. Меня они окрестили Девкалионом, а Нуру – Пиррой. Позднее философ Платон упомянул потоп в «Тимее» и по политическим причинам превратил Озеро в остров Атлантиду.

Разумеется, ни один из этих текстов не представлял собой репортаж о потопе или обо мне. Точность никого не заботила. Значение имел исключительно смысл легенды.

Сочинить произведение? Для этого у Хама имелся талант, и причиной тому был я. Ибо произведение нуждается в средствах и причине. Хам стал сказителем, чтобы улучшить условия заключения, к которому сам принудил меня. Свое искусство повествователя он получил в дар, но непрестанно совершенствовал его, как из-за угрызений совести, так и от любви. Привязанность смешивалась в нем с чувством вины. Впоследствии я постоянно наблюдал у великих творцов подобную смесь благородного топлива и подлого горючего для разжигания огня. Нужны оба. Чистое и нечистое. Ангелу не создать произведение, дьяволу тоже.

Свой великий роман Хам создал для меня. Он был адресован мне. Я его услышал. Он действительно существовал, хотя никаких его следов не сохранилось. До письменности гении писали по воздуху.

Я всегда сдержан, когда мне говорят о прогрессе. Чем больше люди знают обо всем, тем меньше знает об этом человек. В 1950 году в Соединенных Штатах мне посчастливилось познакомиться с Альбертом Эйнштейном. Более того, возможно, я даже спас ему жизнь… Увлеченный парусным спортом, великий физик в одиночку предавался своему любимому занятию на озере в Нью-Джерси, неподалеку от Принстона. Сильный порыв ветра неожиданно повалил лодку набок, и неправильный маневр выбросил из нее Эйнштейна, почти оглушив его. Я нырнул и доставил его на берег. Когда он пришел в себя, я помог ему догнать судно, починить его и привести в порядок, после чего мы с ним перекусили. Никогда прежде мне не приходилось видеть более очаровательного и более неумелого человека. К чему этому высшему уму были его десять пальцев? Он не умел ими пользоваться – разве что играть на скрипке – и не извлекал из обладания ими никакого практического

смысла. Хотя он и умилял меня, я сравнивал его с людьми моей юности: с жизненным затруднением они все справились бы лучше. Эйнштейн не замечал ничего, что его окружало, не знал ни флоры, ни фауны озера, не отличал съедобные растения от ядовитых или лечебных, не умел предсказать грозу или определить направление ветра, зашить одежду, разжечь костер, заточить кремневый нож и уж тем более использовать его. Что же касается установки ловушек на зайца или выдру, такая мысль ему и в голову прийти не могла! Он проявлял полнейшую неприспособленность.

Специализация уберегает тех, кто мало что умеет делать. По большому счету цивилизация дала гениям и дуракам возможность выжить. Дурак непригоден ни к чему, гений хорош только в чем-то одном.

Поэт говорит, что человеческий род изменило золото. Моралист утверждает, что серебро. По мнению историка, это бронза.

В одном из рассказов, позднее посвященных мне, в Бытии, несколько строк подчеркивают это коренное разделение. Согласно тексту Библии, Бог сказал Ною, прежде чем тот погрузился в Ковчег: «И всякого скота чистого возьми по семи, мужеского пола и женского; а из скота нечистого по два, мужеского пола и женского; также и из птиц небесных по семи, мужеского пола и женского, чтобы сохранить племя для всей земли». Господь доверяет ему охрану, если не владение животными! И во время погрузки Господь предлагает Ною союз: «Вот Я поставляю завет Мой с вами, и с потомством вашим после вас. И со всякою душею живою…» Это означает, что их на земле трое: Бог, люди, животные. Отделение человека от остальных живых душ свершилось на глазах и под защитой Господа. Непостижимо для Озерных жителей.

Мне кажется, что поэты все еще живут в этом утраченном раю. Не потому ли я вот уже сколько веков читаю их? Многие люди, родившиеся гораздо позже меня, испытывают ту же самую жажду. И это наводит меня на одну мысль, о чем я еще скажу: мы не обязательно живем в том времени, в котором нам кажется, что мы пребываем. Многие из нас обитают в глубине самих себя, в мире, отличном от реальности. Иначе как объяснить страсть к литературе у одних и равнодушие у других? Обстоятельства рождения вынуждают нас перемещаться в определенном пространстве безотносительно мира, в котором обитает наше бессознательное.

Согласно теории черноморского потопа (1996) американских геологов Уильяма Райана и Уолтера Питмена, была затоплена территория в 155 тыс. км^>2; при этом образовалось Азовское море, а на месте Босфора сформировался гигантский водопад, через который минимум 300 дней переливалось около 40 км^>3 воды в сутки. В древности Черное море было пресноводным; после того как туда хлынула морская вода, его уровень поднялся на 140 метров. По результатам исследований морского дна пресноводная флора и фауна сменилась морской около 7,5 тысячи лет назад. – Примеч. перев.