На меня эти сцены действовали не так сильно, как на Брижит, которая отворачивалась, затыкала уши и просила сказать ей, когда все закончится. Фильм заставил меня по-новому взглянуть на кожу – тончайшую мембрану, которая предохраняет наши жизненно важные органы от чужих острых зубов.
Брижит считала поразительной способность этой полупрозрачной оболочки удерживать в человеке такой объем жидкости. Она показала на вены на внутренней стороне моих рук.
– Как хорошо видны эти оросительные каналы, – сказала она.
– Я бы остановилась после первого же укуса, – сказала я. Мне не нравился металлический привкус крови. Я даже стейк тартар есть не могла.
Брижит была не так категорична. А вдруг ей бы понравился вкус? Разве не все мы с чего-то начинали, пробуя разную еду в детстве и потом решая, нравится нам или нет? Может быть, не случайно младенцев не кормят сырым мясом? Лучше не знать своих маний. Ей нравятся стейки с кровью, почти лиловые в середине.
– Но с человеком сложнее, – согласилась она. – В нем не просто мясо. В нем еще жир, сухожилия, кости, да и волосы к тому же.
Такое утрирование меня насмешило, хотя было в ее голосе и нечто искреннее – страх потерять контроль. Она как будто жаждала возможности выпутаться из тугого клубка своего мира и получить прощение за чудовищный поступок.
Это было вполне в ее духе, учитывая ее амбициозность, пугавшую меня. Я умела погружаться в учебу с головой, но ее усердие было совсем другим. Энергия кипела у нее внутри и била фонтаном из-под ног. Она работала дольше меня, расшифровывала интервью до ночи, отправляла мне электронные письма, когда я уже давно спала.
Я не могла забыть некоторые вещи, которые Брижит рассказала о своей матери. “Ты растолстеешь, если будешь много есть”, – говорила ее мать и давала ей проглотить ватные шарики, смоченные в теплой воде, чтобы ее не мучил голод. Каждое утро перед завтраком она заставляла дочь взвешиваться. Брижит с детства учили, что красота и стройность для женщины – единственный путь к успеху. А ноющая боль, когда внутренности от голода переваривают сами себя, – это хорошо.
Как бы я ни жаловалась на Анук, с такой жестокостью с ее стороны я никогда не сталкивалась. Мне повезло больше. Но я узнавала себя в Брижит в той мере, в какой она не хотела быть похожей на мать.
Однажды она спросила, думала ли я когда-нибудь о мадам Лапьер.
– Как, по-твоему, она приняла новость об отношениях твоего отца с другой женщиной?
Мне было стыдно признаться, что об этом я не думала.
– Летом, увидев мадам Лапьер, я ее даже не узнала, – начала я, – потому что понятия не имела, как она выглядит. Позже Анук рассказала, кто она такая, и это было потрясением. Эта женщина кардинально отличалась от моей матери. Мой отец выбрал две противоположности. В течение долгого времени я была так поглощена ее внешностью, что не задумывалась о ее эмоциональном состоянии, о том, что она знала и как это могло повлиять на нее. Я сказала отцу, что видела ее, и спросила, знает ли она о нас. Он сказал, что нет, но я не совсем ему поверила. Это было нелогично: как она может оставаться в неведении, когда мы знали о них всю жизнь? Наверное, поэтому я решила, что она не так наивна, как кажется.