— Да, но он всегда был врагом семьи! — пробасил отец. — Когда-то я претендовал на должность Министра!
— Это ужасно! Это просто оскорбление для всего рода Ленгрис! Женитьбы на внучке злейшего врага и политического оппонента! О, сколько позора тогда было, когда твой отец проиграл на предвыборной гонке! — голос матери дрожал от возмущения, а я бросился к окну. Ничего, четвертый этаж!
— Не вздумай, сын! — орали родители, по которым уже давно плачет фамильный склеп. Одно движение руки отца, и окно закрылось. — Не делай глупостей! Ты нам еще потом спасибо скажешь! Мы найдем тебе хорошую девочку из хорошей семьи!
Внизу раздался грохот, но родители на него не полетели. Отец затрясся, а мать задрожала губами.
— Это был ваш фамильный гарнитур! — пропищали снизу тараканы. — Здесь будет стоять наша фамильная тумбочка!
— Ты не посмеешь, Диоваль! Она такая же, как и ее дед! — рыдала призрачная мать, пытаясь перегородить мне дорогу к окну. Эх! Всегда мечтал это сделать! Четвертый этаж!
— Ты не посмеешь! Прямо через мать!
— Сын! Ты разобьешься! — закричал отец.
Я вынес стекло, чувствуя, как падаю вниз с приличной высоты, а сердце, желудок уносит куда-то вверх.
— Большой Тапок! Очнись! — слышал я писклявые голоса, но чувствовал, что не могу пошевелиться. Голоса доносились сквозь ватное одеяло, а по мне кто-то полз.
— Меры по реанимации приняты? — спросил голос, отдаленно похожий на голос Евлампия.
— Да! Мы ползали по собачьей какашке, а потом у него по лицу. Бесполезно. Он мертв! — отчитались тараканы. — И усами щекотали! Он — мертв! Тащите его под плинтус!
Я снова вырубился, уносясь по бескрайнему черному туннелю. Всеми силами, я пытался вынырнуть, но в голове все смешивалось. Министр, какие-то газеты, заголовки, паника, боевые маги, Виола. Она обнимала меня и улыбалась, положив руку мне на голову.
— Ушибся? — участливо спросила Виола, а мы были в Мираанусе. Знакомая рухлядь мебели, обшарпанные и гнилые доски стен.
Я смотрел на нее и не мог налюбоваться. Золотистые локоны, ясные глаза и улыбка. Маленькие ямочки на щечках и старенькое платье, заляпанное какой-то гадостью. Эксперимент, не иначе. Прожженный рукав и оторванная пуговица.
— Диоваль, — шептала она, а я любовался ею. — Я люблю тебя… Я только сейчас это поняла. Со мной столько мороки, а ты все это терпишь.
— И я тебя, как ни странно. Тоже. Люблю. — внезапно прошептал я, чувствуя, как бьюсь головой обо что-то жесткое.
Я продрал глаза, видя, как на мне восседает Евлампий, опустив усы, а я лежу на полу дома. Странно, я же прыгнул в окно! Ничего не понимаю.