Теперь у нас появлялась возможность подарить те же ощущения Мишелю Фуко. Как два лица Евы, мы могли предложить ему плод с Древа познаний. У нас была бы своя «Ночь на Лысой горе».
В моем понятии в результате путешествия в Долину Смерти Фуко мог испытать просветление, которое ассоциируется у нас с выдающимися учителями прошлого. Я знал, что мы рисковали. Использование философского камня в столь очаровательном месте могло негативно сказаться на психике гениального мыслителя нашей эпохи. Или не произвести никакого эффекта вообще.
И все равно я надеялся, что результатом этого события станет лавина идей такой силы, что с их помощью он совершит подлинную революцию в сознании людей. Разве Арто не создал концепцию «театра жестокости» после своих экспериментов с пейотом, которые он совершал вместе с индейцами племени тараумара в Медном Каньоне в Мексике? Наверное, ведь от Фуко мы могли ожидать большего, даже гораздо большего?
При мысли о том, чем все закончилось, можно сказать, что я переоценил мою формулу. Наше путешествие в Долину Смерти не перевернуло мир с ног на голову, но оно изменило Фуко, который называл его самым значимым опытом своей жизни. Вернувшись в Париж, он написал Майклу и мне, что как бы переродился, так повлияла на него наша поездка. Он утверждал, что, оказавшись дома, предал огню полностью законченный второй том «Истории сексуальности» и уничтожил весь проспект книг, которые намеревался опубликовать в этой семитомной серии. Он планировал начать все заново.
Результаты его новой жизни можно увидеть в последних ее трех томах, написанных после путешествия в Долину Смерти. Они являются венцом его творчества, подобно тому как «Никомахова этика» возглавляет список лучших произведений Аристотеля. Последнее письмо Фуко к нам явно показывает, что на тот момент он много размышлял об «эстетике существования». В нем он учил нас не уступать разрушительному давлению дисциплинарного общества и сделать из наших жизней произведения искусства.
По моему мнению, путешествие в Долину Смерти стало для Фуко инструментом, позволившим ему создать его собственную «Никомахову этику», а также определить ее главную суть.
В ТОТ САМЫЙ ДЕНЬ, когда Филлис Джонсон, преподаватель французского языка колледжа Помона, приверженец программы «Европейские исследования» и мой большой друг, рассказала мне о приезде Фуко в Калифорнию, я позвонил в Беркли заведующему кафедры французского языка. Он подтвердил мне, что Фуко действительно принял приглашение поработать немного у них, но они пока не знали дату его приезда, что он будет преподавать и сможет ли прочитать публичные лекции у них или где-то в других местах. Заведующий предложил мне написать напрямую Фуко во Францию. К моему удивлению, он дал мне его домашний адрес, который я приколол над моим письменный столом подобно тому, как средневековый монах, возможно, высек бы маршрут до Рима на стене своей кельи.