— Чтобы увидеть, что произойдет с вами потом.
Больше он ничего не сказал. Он попросил их делать так за едой хотя бы раз в день, и она попробовала. Ей хотелось его порадовать. Она была уверена, что он мудр и всегда прав. И, разумеется, ее кишечник теперь стал здоровее и регулярно опорожнялся, а кожа стала сияющей как никогда. Но ее мысли улетали далеко-далеко. Ингрид всегда сердилась на нее за неспособность сосредоточиться.
— Ингрид, ты же сама медитировала с пяти лет!
— Ну да, что правда, то правда.
Она слыхала все сплетни про них, она же не была дурой! Она была обручена, готовилась к свадьбе, а все вечера проводила в обществе радетеля! А он, как все знали, был такой бабник! Но она решила, что Завьеру просто нужен друг — кто-то, кто не будет льстиво ему петь: о, радетель, да ты такой, ты сякой…
— Ешь! — заявил он, когда окончательно стало ясно, что даже он не сможет научить ее чему-нибудь. — Стряпня не имеет значения, если ты умеешь правильно есть.
— Какого черта, Завьер! Я должна научиться.
— Зачем тратить время на то, что ты не любишь?
В его голосе прозвучала печаль, но она постаралась об этом не думать. Это был их последний, завершающий вечер, и она твердо решила наконец собраться с духом и рассказать ему о Тан-Тане, потому что, как ни крути, этот рассказ должен был прояснить их отношения.
«Боги, боги, дорогая моя, ты разве когда-нибудь хотела их прояснить?»
Когда Завьер впервые спросил у нее про семью и еду, она рассказала о подносах и свертках, оставленных под дверями церкви на Пасху и Рождество, и о том, как родители брезгливо в них копались. Многие продукты снова упаковывали и раздавали неприкаянным, что было правильно, но она до сих пор с сожалением вспоминала о не доставшемся ей потрясающем кокосовом пироге, который отправился набить брюхо потенциальных христиан. А ей так хотелось хотя бы кусочек!
— Тебе же известно, что неприкаянные не едят выпечку, да?
— Но… Папа раздавал им все подряд!
— А я гарантирую, что они не едят сахар — только сырой сахарный тростник. — Он придвинулся к ней поближе. Теплый вечерний воздух благоухал ароматами. — Так что ты думаешь о медленном поглощении пищи?
Она хихикнула, закрыла глаза и приоткрыла рот, как птенец, передразнивая его, и неожиданно ощутила прикосновение его руки под подбородком. Она сидела не шелохнувшись, он приподнял ее лицо. Мысли крутились в ее голове со скоростью света; пошевелись она, упала бы со стула.
«Я собираюсь поцеловать радетеля!»
Но он не стал ее целовать. Он принялся класть ей в рот целые креветки, покрытые стружками лаймовой цедры и листиками тимьяна. Потом обжаренные красные луковицы, сладкие, как спелые фрукты. Потом достал из холодильника апельсины и сначала угостил ее холодной мякотью, после чего вымочил апельсиновую кожуру в роме и опалил на открытом огне до горьковатой хрусткости. Потом мягкие зубчики чеснока. Она поймала себя на том, что все еще быстро-быстро жевала и глотала; и поняла, что, если медленно жевать баклажан, ей совсем не нравится его вкус. Он попросил ее открыть глаза и поприветствовать ямсовый салат, чтобы, словно ребенок, кончиком пальца ощутить строение и плотность ингредиентов и увидеть разнообразие их цветов. Она почти чувствовала, как кусочки еды проваливаются ей в пищевод, — и это ощущение было настолько восхитительным, что немного пугало.