«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского (Кантор) - страница 18

. Берем эту бедность за основу жизни мелких сельских священнослужителей, особенно в глухих местах, но сентиментальная сцена скорее из диккенсовского романа. Во-первых, мать в тот момент не была вдовой, во-вторых, необходимо было бюрократическое обращение по начальству. И первое прошение написал его дядя. Первые его строчки стоит привести: «Великому господину Преосвященному Феофилу епископу Тамбовскому и Шацкому и Кавалеру Чем-барской округи села Студёнки ученика философии Никанора Студенского всепокорнейшее прошение»[25]. Великий господин – особенно хорошо, так и видишь диковатого еще жителя заугольных мест. Прошения дяди оказалось недостаточно, по закону нужно было прошение отца. Отец был при смерти, и новое прошение написал дед: «Имею я у себя, – писал священник, – сына родного той же округи в селе Архангельском Сюверня тож диакона Ивана Васильева, который, сделавшись весьма болен, просил меня сына его родного, а моего внука Гаврилу представить к лицу Вашего Преосвященства на благоусмотрение для принятия в семинарию ко обучению преподаваемым в оной наукам, которому от роду десятый год, посему я представляю его при сем»[26]. Но все шло по закону. Мальчик сдавал экзамен, и поскольку «просителев внук в российском чтении оказался не худ», его приняли в семинарию.

Надо понимать, что низшее сословие в России фамилий не имело, оно рождалось и умирало, почти не оставляя следов, словно опадала листва с деревьев, как писал Герцен. «Священник, – писал Чернышевский, – это был особенного разряда нищий; нищий – почётного разряда; нищий, живущий, вообще говоря, не в голоде и холоде: или и вовсе не бедно. Но нищий» (XV, 243). Никаких родословных в этом слое не существовало и не могло существовать. Родословная появляется там, где появляется лицо, т. е. человек, к которому теперь относятся не просто как к явлению природы. Попавший в семинарию становился не просто юридическим, но значимым лицом. Фамилии давались по фантазии семинарского начальства (скажем, Сперанский, Надеждин, Добролюбов и т. п.), но чаще всего по месту рождения. Гаврила был родом из села Чернышево, отсюда Чернышевский.

Мальчик оказался трудолюбивым, прилежным и способным к усвоению языков. Как всякий разночинец он понимал, что только собственный труд и прилежание помогут ему стать тем, кем он хочет. А свое призвание он видел в одном – быть священником. По окончании семинарии он знал как минимум четыре языка – разумеется, церковнославянский, латынь, древнегреческий и французский. Латынь была необходимой, на ней преподавали философию и богословие, да к тому же источником многих богословских идей в православии были тексты католиков (собственной теологии в Росси не было тогда), у Григория Ивановича в личной библиотеке, скажем, были труды Блаженного Августина, а церковнославянский был тем более важен, ибо все богословские книги, включая Ветхий Завет и Новый Завет, существовали только на этом языке. Но вот блистательное знание греческого было редкостью (а он даже стихи слагал на древнегреческом). И будучи студентом выпускного богословского курса, он по представлению семинарского правления 17 апреля 1812 г. становится «учителем низшего греческого класса». Преподавателей греческого языка не хватало, и если на эту должность выдвигался старший семинарист, то это был лучший и примернейший воспитанник. Через два года он занимает должность старшего помощника профессора семинарии, а спустя еще два года (18 декабря 1816 г.) – учителя низшего пиитического класса, и, наконец, ещё менее чем через полгода – библиотекаря семинарии с сохранением всех прежних поручений.