И вот результат: «Наконец, в конце марта 1883 г. гр. Шувалов доставил мне проект той статьи коронационного манифеста, которая распространяла помилование на случаи, подходящие к положению Чернышевского. Он просил меня внимательно взвесить выражения этой статьи и сообщить ему – удовлетворяют ли они меня и нет ли тут какого-нибудь подвоха со стороны гр. Д.А. Толстого? Я отвез проект А.Н. Пыпину с просьбой посоветоваться с компетентными знатоками. Не знаю, с кем он советовался и советовался ли с кем. Он скоро вернул мне проект, высказав, что дело не в его выражениях, а в том, как они будут применены к Н.Г. Чернышевскому. Это я и передал слово в слово гр. Шувалову, который удостоверил меня, что, если только коронация сойдет с рук благополучно, Н.Г. Чернышевский непременно будет возвращен на родину. Оставалось только ждать исполнения этого обещания <…>.
Коронация, как известно, благополучно окончилась в мае 1883 г.»[422]
А Чернышевский оказался в Астрахани. К 1883 г. Чернышевский стал абсолютной легендой. А легенду каждый трактует в меру своего понимания. Одно из интереснейших воспоминаний, искренних, хотя и слегка растерянных, – астраханского учителя Николая Фомича Скорикова. Человек, привыкший к рассказам о каторге, куда сослали как бы главного революционера, вдруг столкнулся совсем с другим человеком. Но этот рассказ требует внимания:
«Кто из нас в пору юности не увлекался этим ярким светочем человеческой мысли? Кто с захватывающим интересом не прочитывал каждой строчки его произведений, стараясь найти в них ответ на мучительные вопросы жизни? Кто не болел сердцем за потерю этого могучего ума, вынужденного в период своего расцвета бездействовать в недрах Сибири? Воображению нашему рисовалась благородная, величавая фигура скованного Прометея в далеком тесном каземате, обреченная на самое страшное для мыслящего человека наказание – на бесплодное, бесконечное молчание. Для нас, молодых и восторженных натур, Н.Г. Чернышевский был полубог, и, может быть, потому только, что имя его произносилось с оглядкой, а еще опаснее было иметь его произведения. Помню то благоговение, с каким мы прочитывали его утопический роман “Что делать?” – самое популярное, но далеко не самое лучшее его произведение, – и тот страх, с которым мы, как лиходеи, шныряли по закоулкам Казани, укрываясь от зоркого постороннего взгляда и собираясь в тесный товарищеский кружок для таких «преступных» чтений. Его комментарии к Дж. Ст. Миллю мы переписывали для себя, просиживая целые ночи, за “Что делать?”, выдранный из “Современника”, платили по 25 рублей, а за маленькие фотографические портреты их автора, в которых не было ничего общего с настоящим Чернышевским, платили по рублю. Можно же себе представить, сколько употреблялось нами хитрости и усилий, чтобы не попасться на глаза учебному начальству с этими преступными аксессуарами!..