Но мы останемся до самого конца — проедем маленький городок Даллас и устремимся к Игл-Форду у реки Тринити, где Техасская и Тихоокеанская железная дорога обрывается, чтобы чуть дальше вновь протянуться на запад. У Игл-Форда мы перейдем реку, а потом пешком или на повозке преодолеем расстояние до города Форт-Уэрт — это примерно день пути, — а там разыщем массу или его стряпчего. На худой конец, разузнаем что-нибудь о них.
Я никогда еще не заезжала в такие дали. Поезд — это шумное, тряское чудовище — несет нас на запад, и чем дальше мы уезжаем, тем сильнее меняются пейзажи вокруг. Нет уже густых сосновых деревьев, которых много на границе Техаса и которые я так хорошо помню со времен войны. Теперь мы проезжаем мимо невысоких холмов, зеленых лугов, вязов и дубов, теснящихся вдоль ручейков и пересохших речушек.
Диковинный край. И пустынный.
Я устраиваюсь рядом с мисси и чувствую, как она хватает меня за одежду. Это место порядком пугает и ее.
— А ну-ка тихо! — шикаю я на нее. — Успокойся и не двигайся! Все будет хорошо. — Я смотрю на пеструю вереницу деревьев, которые проносятся мимо в полумраке, освещенные только луной. Их тени ложатся на холмы и равнины, но нигде не видно ни костров, ни огоньков в окнах фермерских домов.
На меня наваливается тяжелая дрема. Но на этот раз матушка ко мне не приходит, а я не возвращаюсь во двор торговца и не вижу Мэри-Эйнджел, стоящую на торгах перед покупателями. Внутри меня лишь тишина и полное умиротворение. Мне до того спокойно, что я не замечаю хода времени.
Кажется, будто проходит всего мгновенье, и вот я снова просыпаюсь от какого-то шума. Джуно-Джейн трясет меня за плечо, а мисси хнычет и беспокойно щиплет саму себя за руки. Где-то играет музыка, шумит мельница, перемалывая зерно в муку. Шея у меня затекла — голова слишком долго пролежала на плече, — а ресницы слиплись от ветра и пыли. Я разлепляю их и вижу, что еще темно. Луна пропала, но черное небо по-прежнему усыпано звездами.
Поезд неспешно едет вперед и лениво покачивается — точно мать, баюкающая на руках свое дитя, любующаяся им и позабывшая о том, какая тяжелая работа предстоит ей сегодня на плантации.
Поезд останавливается, и начинается суета. Слышатся голоса мужчин и женщин, лошадиное ржание, лай собак, грохот вагонов и ручных тележек.
— Кастрюли, котлы, сковородки! Соль, свинина, бекон! — кричит зазывала.
Ему вторит другой:
— Прочные ведра, острые топоры, клеенка, лопаты…
Мужской голос затягивает «О, Шенандоа», громко и визгливо смеется какая-то женщина.
И хотя в такой поздний час положено видеть уже не первый сон, чувство такое, будто крики людей и зверей заполонили все кругом. Гомон стоит нестерпимый.