После нескольких месяцев борьбы с неподатливыми пластами навоза я заболела. Я была в полном изнеможении, ни в чему более не пригодна, разбита, сломлена. Однажды утром я не смогла встать, а уж коли осталась в постели, то не смогла встать и на следующее утро, и на третье. Поэтому у тебя заметно прибавилось обязанностей, ведь кроме хлева я выполняла и другие виды работ — готовила, все еще по книге из Глотовой библиотеки, пекла хлеб, мыла посуду. Теперь все это пришлось делать тебе, и мысль о том, что я потерпела двойное фиаско, угнетала меня еще больше. Если и ты сейчас сломаешься, то результат моих стараний окажется прямо противоположным желаемому.
Неделю спустя я смогла на часок подняться. Я посидела на кровати, пописа́ла у себя в дневнике и почувствовала себя настолько изнуренной, что опять залезла под одеяло. В таком состоянии я оставалась никак не меньше месяца, лишь изредка выходя из апатии, но и тогда была слишком слабой, чтобы что-нибудь делать. «Я чувствую себя как в тюрьме, в полной изоляции от мира из-за отсутствия транспорта и связи. У меня даже нет радио, потому что Питер забрал приемник с собой. Я задыхаюсь». С помощью подобных записей я пыталась выпустить пар. «Я умираю медленной смертью. С кем мне здесь разговаривать? Деревенские жители меня не интересуют. Уже два с лишним года я не удалялась от дома больше чем на десять километров. Я растрачиваю молодость в забытой Богом дыре. Я мечтаю о бурных событиях, хочу везде бывать, все видеть. Какой-нибудь аскет, наверное, смог бы и здесь жить интенсивной, полноценной жизнью, но не я». За исключением Доминика, с которым у меня складывались все более дружеские отношения и который приходил навещать меня, пока я болела, принося то банку консервированных слив из собственного сада, то корзинку яиц от своих бентамских кур, все остальные жители деревни по-прежнему смотрели на нас недоверчиво. Соседи более или менее терпели нас, я часто заходила к ним порасспросить о том о сем, что и как у них на ферме. Но когда я встретила нашего соседа на ярмарке с картонной коробкой, в которой были черные с розовыми пятнами поросята, и спросила, сколько они стоят, он сам и его собеседники повернулись ко мне спиной и, словно меня тут не было, продолжили разговор.
«Мрак и тяжесть, — писала я. — Нельзя, чтобы Йо узнал, как мне плохо, а то он опять подумает, что портит чью-то жизнь. Он здесь на своем месте, а я чужая». Уехать я не могла, это означало бы бесповоротный разрыв нашего союза. Однажды после болезни я сидела, все еще еле живая, во дворе на стуле и глядела, как ты, чтобы довести начатое дело до конца, чистишь хлев. В какой-то момент ты притащил откуда-то лист толстого картона, положил его на верхушку навозной кучи, которая сильно убавилась, но еще не исчезла, и сел на него, поджав ноги. Как сейчас вижу тебя, счастливого и веселого, на этом листе, скользящем вниз, словно санки с горки, так что животные от страха бросились врассыпную.