Старик рассказывал, как не раз ходил на немчуру со штыком в империалистическую.
— И, как видите, жив, — бил он себя кулаком в грудь, по черной косоворотке, подпоясанной узеньким ремешком. — Может, кому-то придется из вас нос к носу с немцем схлестнуться. Не дрейфите. Сразу вперед и — штыком его, штыком…
Тут Прокофий Иванович бросил папироску, выхватил у кого-то из рук длинную изогнутую хворостинку-удилище и с этим удилищем наперевес побежал трусцой к сараям, где была привязана коза дворника. Ребята, конечно, закричали «ура» и бросились за ним. Но во дворе появилась тетя Даша, жена Прокофия Ивановича, и устроила ему разнос.
— Что стар, что млад, — ворчала она. — С детворой связался!
— Пускай слушают да к делу приучаются. Слыхала, какие дела-то у нас на фронте? А-а? То-то и оно! Вот поправлюсь и буду проситься на фронт.
Из нас никто не понимал всей исключительной сложности создавшегося на фронтах положения, которое уже определило наше неизбежное участие в войне. Мы глубоко верили в непобедимость Красной Армии и ничем не могли объяснить сообщений об отступлении наших войск.
Что мы! Даже Прокофий Иванович, бывалый солдат, и тот неуспехи объяснял тем, что наши редко прибегают к штыку. «А отход на новые рубежи, — говорил он, — это не иначе как знаменитое кутузовское заманивание».
Я рассказал Петру о намерении Прокофия Ивановича уйти на фронт. Мы решили, что если старый, больной рабочий, настоящий, в моем понимании, пролетарий, рвется туда, то нам просто стыдно оставаться на гражданке.
На следующий день, поскольку нам еще не исполнилось по восемнадцати, мы пошли с документами в военное училище. Там нас приняли хорошо. На зачисление ушло всего два дня.
— Трудно будет, — предупреждал меня подполковник, беседовавший поодиночке со всеми новобранцами.
По тому, как он критически осмотрел меня с ног до головы, по мрачному выражению его лица я понял: начальнику не нравится моя худоба. Он намекал на то, что еще не пришло мое призывное время и можно посидеть пока дома, а там видно будет. Я стоял твердо на своем, расправлял плечи, тянулся кверху, чтобы быть повыше. Ничего определенного подполковник не сказал. Ушел я от него с тревожными мыслями: могут и не зачислить.
На следующий день нас построили во дворе учебных корпусов и объявили приказ о зачислении курсантами этого военного оружейно-технического училища. А через день я уже шагал по дороге в летние лагеря, обливаясь потом, с ранцем за плечами, вокруг которого была скатана шинель. Над моей головой покачивался ствол винтовки с примкнутым к нему штыком. Большие сапоги болтались на ногах. Хотелось пить. На ремне висела фляга с водой, но лейтенант, командовавший нами, запретил пить в строю.