Прошла неделя. Георгий не приезжал… Аля по инерции открывала не выспавшиеся глаза, бежала по холодному коридору, чтобы умыться. Потом на кухню – поставить на плиту обгоревший черным чайник. Всюду гуляли сквозняки, дико нападая из-за углов. Хватали за голые щиколотки, как одичавшие псы.
Она механически шла в институт, чтобы отсидеть положенные пары, а потом возвращалась домой и все время находилась у окна. Уцепившись двумя руками за подоконник, сидела на табурете, пока спина не становилась колом. Смотрела, как носится осень по садам, как болтается на дереве кусок бурого бинта и как нищенски выглядит рабочая Чижовка.
…Шли последние дни сентября. Целыми днями моросили дожди, которые Нинка по-простому обзывала «мыгычкой». Уже совсем остыло общежитие, а Аля впервые почувствовала, что означает «не хочется жить». Она не могла ни есть, ни пить. Даже чистую воду. Ее сердце болело так, как будто его разрезали бритвой на узкие ровные полосы. И продолжали аккуратно, с особым удовольствием, резать дальше. А потом, когда из нее почти полностью вытекла душа, наступила на гордость своим осенним ботинком и поехала к нему в институт.
…Только закончилась четвертая пара. Он вышел из двери с напряженными взглядом… Рядом, подбрасывая листья, шел Витька. В спортивной кофте под пиджаком. Неточно насвистывая модный мотив… Расхлябанно нес сумку с книгами, задевая прохожих.
Георгий, увидев Алю, остановился и сузил глаза. В них была боль. И арктический холод.
– Зачем ты приехала? Не все сказала? Так пришли подругу, она мне все передаст.
– Гош, – у Али сразу потекли слезы. – Я не присылала никаких подруг.
– А как же Нинка, не годится больше в посыльные?
– О чем ты говоришь? Я пришла, как всегда, вовремя, но тебя нигде не было. Я ждала, пока не замерзла. А потом ждала тебя каждый вечер. На улице, в окне. Я подумала, что с тобой что-то случилось. И вот приехала узнать…
Аля уже не сдерживалась и плакала в голос. Навзрыд.
Витька, почесывая затылок, прирос к земле, а потом, что-то сообразив, отошел к стенду со свежей прессой.
Аля искренне смотрела распахнутыми глазами, полными нечеловеческого горя. И тут на Георгия накатило такое облегчение, такое сумасшествие, что он, взяв ее за узкую руку, повел подальше со двора института. Туда, где он сможет зацеловать до безумия. Где сможет выплеснуть все напряжение этих долгих семи дней.
Они присели на лавочку, которая запряталась от глаз, обложившись плющом. Было уже почти темно. Щекотно дышало в ухо бабье лето. И вечер, как в сундуке, хранил все накопленное паутинное тепло… И фонарь никак сюда не доставал…