Они сидели в гостиной, жевали сухой суджук, запивали вином. Иван уже пришел в себя после похорон, но под глазами его темнели круги. Какая-то подавленность чувствовалась и в Стоянке, обычно сохранявшей бодрость. «Переживают утрату», — подумал Нягол, и ему стало не по себе: сам он не испытал глубокой тоски по отцу, если не считать первых ночей, когда просыпался через каждый час. «А может, я просто стар для таких волнений, — подумал он, — люди пожилые легче переносят потери, они сами чувствуют дыхание смерти, которая нашептывает где-то совсем рядом: и тебе пора на вечный покой…».
Наблюдая за братом и Стоянкой, безвыездно засевшими в родном городе, он испытал смутное чувство недовольства своей бродяжнической жизнью: размениваешь себя, мотаешься по чужим городам и весям, а возвращаешься не богат и не беден, не хвалишься и не каешься. Богатство его не влечет, самодовольство ему чуждо, а для раскаяния нужен бог, от которого он отвернулся еще в молодые годы. Была и еще одна причина для апатии — фантастически далекий Зальцбург, бутафорски-праздничная суета музыкальных торжеств, среди которых он оказался благодаря Марте, наблюдал за пестрой толпой, за отдельными людьми. Среди них выделялась поджарая фигура знаменитого дирижера. Странная птица этот дирижер — осанка протестантского пастора, профиль Линкольна, узкое, испитое лицо с мешками под глазами и впалыми щеками, над которыми выпирали острые скулы. Вместо фрака он носил пасторскую куртку, высокий ворот белого свитера выступал, как кадык хищной птицы, его неожиданный ястребиный взгляд сменялся такой же неожиданной улыбкой-гримасой, готовой вот-вот перейти в стон. Но дирижер не стонал: склонившись над пультом, он хватал ртом воздух, как рыбка на песке, и работал, работал, работал: копал, выгребал, расстилал воздушною руду, пробивался к кладезю с живой водой. Он напоминал Няголу старого илота, хорошо знающего свое дело и прекрасно разбирающегося в лабиринтах рудников духа. Оркестр, хор и солисты подчинялись ему до малейшего дыхания: его неистовая старческая воля исторгала из них то трагические вопли, то романтическое буйство. «Вот у кого осмысленная жизнь», — думал Нягол, не подозревая, что в эти самые вечера, когда он парит на крыльях музыки, отец расстается с жизнью здесь, под родным кровом. Он не стал свидетелем его ухода и знал, что вместо мучительных воспоминаний будет вечно терзаться тягостным чувством вины. Что ж, в жизни так бывает, так случилось и с ними, тремя братьями: те, что чаще и дольше других разлучались с домом и кому по закону божьему полагалось хоть в эти минуты быть у постели умирающего отца, снова оказались за тридевять земель, а тому, кто всегда был рядом с ним, обремененному всяческими заботами и обязанностями, недоучившемуся, смирившемуся с жизнью Ивану, довелось закрыть отцу глаза, а уж потом бежать на телеграф.