Жернявский потянулся к окну, взял книгу в темном переплете, пролистал несколько страниц и прочел:
— «Научитесь от меня, ибо я кроток и смирен сердцем». Ну, велика ли мудрость? А ведь до Христа были разумники посильнее. С Сократом, например, не сравнишь. Так почему же проповедь именно его — бедного, полуграмотного еврея — стала молитвой царей и рабов, мудрецов и вступающих в жизнь молодых людей? На мученическую смерть шли с этой молитвой! Две тысячи без малого лет помнят люди все, что он говорил. Ну, скажите, Николай Осипович, вот вы скептически улыбаетесь — скажите мне по чистой совести: легла ли в сокровищницу человеческого разума какая-нибудь другая мысль, которая вот так же покорила бы людей?
Пролетарский, покачиваясь на стуле, весело ответил:
— Покорила — не знаю. А вот чтобы людям глаза открыла...
— Это все равно... Нуте-с!
— «Пролетариату нечего терять кроме своих цепей — приобретет же он весь мир».
Жернявский с книгой в руках, торжествуя, подошел к Пролетарскому.
— Цитирую. Евангелие от Матфея. «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» Каково сказано, а? Две тысячи лет назад — и прямо к сегодняшней встрече нашей!
Самарин расхохотался и хлопнул Пролетарского по плечу, он заметно опьянел.
— Вот это удар! Лежи, Николай, не брыкайся. Нокаут!
Пролетарский отбросил руку и встал.
— Ну, положим, не нокаут. Можно вопрос, Роман Григорьевич?
— Извольте, извольте.
— Скажите, вот вы сейчас восхищались мыслями о кротости духа, о спасении души... Так?
— Так.
— Вы, как будто, разделяете эти мысли?
— Да, но, повторяю, не все учение. В бога я не верю.
— Не в этом дело.
— А в чем же?
— А в том, что лет двадцать назад у вас на этот счет была иная, прямо противоположная точка зрения. Так?
— Николай, зачем ты это? — Самарин тронул его за плечо.
Пролетарский, не обращая на него внимания, продолжал:
— Уж простите, но нелогично получается: вы ведь в восемнадцатом году руководствовались не евангелием от Матфея, а приказами Колчака, верно?
— Прекрати, Николай! — Самарин сделал попытку встать.
— Замолкни! А когда вам, Роман Григорьевич, кузькину мать показали, вы и нашли себе в утешение сокровищницу эту. — Пролетарский ткнул пальцем в евангелие. — А что делать оставалось, если вам Красная Армия зубы вырвала? Кусаться-то нечем!
— Ну, зачем, зачем ты так! — отчаянно простонал Самарин. — Что тебе тут — комсомольское собрание? Пришли же выпить, посидеть. Неужели нельзя без этих... без этого... горлодерства часа прожить!
— Горлодерства? — Пролетарский недоуменно взглянул на Самарина. — Ты что — грибов поганых наелся? Не понимаешь, о чем речь? Так все на свете пропить можно...