В ноябре с продовольствием стало очень плохо, в Эрмитаже было запрещено говорить о еде, старались о ней даже не вспоминать. Продовольственные пайки ужимались с каждым днём – всё меньше и меньше получали продуктов, если можно назвать продуктами то немногое, что получали: гражданское население – 125 граммов хлеба, бойцы местной обороны – 200 граммов и изредка суп. Иногда был десерт – столярный клей, и особенная роскошь – кусочек осетрового клея из реставрационных запасов. «Невыносимо хотелось есть, – вспоминала художница Вера Милютина. – Как-то раз на Дворцовой набережной матросы кинули мне охапку душистых веток сосны… С жадностью их грызла, дотла уничтожила и кору, и иглы». В районах города и в Эрмитаже организовали выдачу кипятка – кружка кипятка чуть ободряла, появлялись силы.
«Вчера был удивительный вечер, – писала Ольга Берггольц, – купила по дороге большой пучок берёзовых веток, принесла, поставила в комнате, и так вдруг пахнуло свежестью, радостно и так ясно стало на душе – нет времени, нет горя, а жизнь и есть счастье, и высший мой день – сегодняшний. Вообще каждый день жизни – и есть её высший день».
Эрмитаж изо всех сил сопротивлялся горю, безнадёжности, отчаянию, но сил было очень мало.
Из дневника сотрудника Отдела нумизматики Владимира Васильевича Калинина:
«Был в городе, в Эрмитаже. Грустно там сейчас. Все очень исхудали, лица бледные, под глазами огромные мешки. Сидят на своих рабочих местах – в холоде, при слабом освещении, свечки едва-едва освещают».
Из дневника Александра Николаевича Болдырева, крупнейшего учёного-правоведа:
«31 декабря 1941 года. За эти несколько дней, что не был в команде, разрушение людей голодом разительно продвинулось. Пиотровский, Богнар, Морозов, Борисов находятся на пределе. Страшно опять. В магазинах и столовых нет улучшений ни на йоту. Трамваи исчезли вообще. В Эрмитаже и в домах с сегодняшнего вечера света нет, и вряд ли он будет. Где-то мучительно к нам бьётся помощь. Теперь ясно, что это случится далеко не скоро. Когда? Наступает 1942 год. Количество смертей в городе достигло в сутки двух десятков тысяч».
Смерти… Невыносимая тоска. Понять, принять, привыкнуть – невозможно. Каждая смерть, каждая потеря – страшное горе и безысходное отчаяние.
Из дневника Владислава Михайловича Глинки:
«Едва ли не первым в нашем убежище умер скромный и милый Иван Иванович Корсун. Все последние дни он жил тревогами о своём сыне Андрюше, который ушёл на фронт добровольцем. Мы его похоронили, как должно друзьям сына. Эрмитажные плотники сделали гроб и дубовый крест, на котором вывели: “Отец солдата Иван Иванович Корсун”.