Котельников, кстати, очень разозлился, узнав, что кое-кто из подчиненных ему командиров лодок отнесся к новой технике без должного энтузиазма. Вызвал, провел накачку. На возражения «да проще без нее, ненадежно еще, непривычно» дал ответ: привыкайте! А что ненадежно, так зачем вас подключили, как раз, чтобы вы товарищам ученым и конструкторам все указали, чтобы они могли исправить! Короче, на полигоне лично каждого проверю!
В общем, жизнь идет по расписанию. А мы скоро уйдем в море, чтобы ни одна вражеская сво… нос из порта высунуть не посмела. Может, удастся «Шарнхорст» на переходе поймать?
А народ как-то незаметно перетекает в танцзал с елкой и музыкой. Особенно молодые. Все съели, выпили, закусили. Мне тоже, что ли, туда? Или к себе на квартиру. Спать хочется уже.
– О чем задумались, Михаил Петрович, – спрашивает Анечка, незаметно пристроившаяся рядом. – Печальный вы какой-то, будто и не праздник совсем.
– Год прошел, – отвечаю. – И мы все постарели. Сижу, смотрю и завидую молодым лейтенантам.
– Повзрослели, – отвечает Аня. – Папа у меня в Новый год именно так говорил. Мы всегда его отмечали, с елкой. Даже когда это запрещено было, как религиозный праздник. Так мы просто тихо собирались втроем, и вместе сидели. И папа говорил: вот мы и стали на год взрослей.
Удивляюсь, затем вспоминаю, что было такое, в начале тридцатых. А вновь разрешили праздник и елку, странно слышать, в тридцать седьмом! Или в тридцать шестом, точно не помню. Но нерабочим праздником 1 января в СССР стало лишь в конце сороковых. А про Рождество говорить стали уже в перестройку.
– А при чем тут религия? – говорю. – К Рождеству этот день отношение имеет не больше, чем день зимнего солнцестояния. Просто день этапный, когда надо взглянуть на отрезок прожитой жизни и наметить следующую цель. Свою, личную цель на этот период. Как же без этого?
– А если нет цели? – спрашивает Аня. – Вы, Михаил Петрович, в море уйдете завтра или через неделю. А меня, дядя Саша сказал, не пустят больше на фронт. Папа у меня очень добрым был. И мама… светлой, солнечной, так про нее говорили. За что их убили фашисты проклятые? Я себе поклялась, что в ответ сотню их убью. А сделала – пятеро в Минске, ну если двух полицаев считать, семнадцать в кафе, а потом тридцать два в отряде – едва половина.
– И еще двадцать один, – напоминаю. – Или Александр Михайлович ошибся?
– Те не в счет. Может, их не насмерть. В госпитале отлежатся… и снова будут наших убивать!
– А дальше? Вот если бы довела счет до ста. После что?
– Убили бы меня, – отвечает она серьезно. – Смеяться будете, Михаил Петрович, но я там просила, Бога или судьбу, дай мне счет свести, а после делай что хочешь!