В парикмахерской меня охватывает отчаяние — сейчас остригут! Станешь другим, совершенно другим. Уши, как ручки вазы, почти перпендикулярны вискам. Лоб без волос — большой — открытый. Беззащитный. Лишаешься своего облика, дающего уверенность. Силу. Но вот именно когда стригут — крайне неприятно. Над ушами лязгают ножницы — ненароком отхватят полуха. Что потом делать? И это не самое страшное, а вот то, что парикмахер снимает с тебя волосы, — это ужас перед безвозвратностью содеянного, состояние беспомощности перед чужой волей — стригут. Когда елозит бритвой по брезентовому ремню — страшновато, подбривает шею — как бы не порезал, но вяло уже реагируешь, все равно ничего не вернуть. Уже — подстрижен.
Зная мой страх перед парикмахерской, мама просит сопровождать меня бабушкиного аспиранта — Вепря. Ранее он закончил институт, тоже обучаясь у бабушки. В усвоении языков Серафим обнаружил гениальность. Также: в переводах, остроумии, памяти, выпивках, скорочтении, боксе, стрельбе «по-македонски», успехе у женщин, тратах на таксомотор, займах денег, ресторанных кутежах.
Вепрь — метис еврея с осетинкой. А может быть, корейца с украинкой, хотя, поговаривали, мать его согрешила со Снежным человеком (затем и ездил, искал, и у него — отец!) . Все это, возможно, недостоверно, так что пусть за кровь Серафима ответит его внешность. Схож он с широконоздрым быком, когда исподлобья глядит кроваво-желтыми глазами. Пахнет от него табаком, вином, уличным холодом или жарой, а от тела, в бане, чем-то именно мужским, покоряющим женщин. Кстати, именно в бане (так давно!) я увидел у разоблачившегося от одежд и обуви Серафима вместо ступней с пальцами — копыта. Я сообщил об этом маме, но она разубедила меня, сама смутившись, а в Новый год, когда Вепрь, радостный и пьяный, принес елку, все мы увидели, что аспирант — с одним глазом, блестевшим посередь лба. Мама просила его больше так не приходить.
У Серафима «язва» и «печень», и подушка, которую он кладет на колени, когда складывается перочинным ножиком, чтобы согреть свои подорванные внутренности. В комнате, на этажерке, в книгах, притаилась для Вепря пачка папирос, а в буфете, внизу, — бутылка вина. Вдохновенно чавкая, прожевывает он жареное мясо, перекатывая желваки на скулах, попивает вино, а потом, сладко потягивая папироску, тянется за подушкой.
Меня завораживает то, как Серафим курит. Щелчком по донышку выбивает он папиросу из пачки, размяв, продувает, помещает в рот, встряхнув коробок как градусник, треща спичками, вытаскивает одну, шипит сера — Вепрь прикуривает. Затяжка — дым ртом и носом. Он упоенно закашливается. Вдох — бублик дыма дрожит, уплывая от полураскрытого рта. Серафим пронзает его струей дыма. От папиросы дым идет голубой, а из Вепря выпускается желтым.