Главное для них — доказать самим себе, что, я — такой же. «Я согласен стоять в очередях за обоями и селедкой, голосовать и обличать, — согласен, только не изолируйте меня, не расплющивайте гениталии, не разрушайте мозг! Я стану не хуже прочих творить беллетристику во славу побед и свершений. Я в общем-то многое могу, пощадите!»
Где мой огнестрельный палач? Первой пулей укладываю Ведущего. Второй — Заместителя. В дверь сунутся ожидающие экзекуции алкоголики — нарушители так называемых трудовой дисциплины и общественного порядка. Одно попадание — за дверью труп и торопливые шаги. «Все лицом в угол!» Дитя, Атаман — четверо монстров истекают кровью. Это почему-то меня как бы утешает.
Я не волен опустошить обойму: заложники отчаятся на атаку. С этой компанией я, кажется, в расчете. Теперь... Впрочем, Гапон... Я знаю, что его наследник — неполноценен: у ребенка нарушены координация и речь. Жена секретаря обременена психозами, по совокупности которых она — «домохозяйка». Когда, телепатировав очаг вакханалий на территории судоремонтного завода, опьяненный секретарь лавирует между препарированными плавсредствами с лицом, затянутым паутиной безвольной шевелюры, я реминисцирую спринт благородного попа и вновь поворачиваюсь к современнику: «Так это ты ангажировал вакансию Фивейского?..» Собачьи глаза расширены. В улье остались два близнеца.
Я открываю дверь. Свидетели прячутся в чертогах. Стрекочут запоры. Время иссякает. Уже наверняка выслана группа захвата. Меняю арсенал, не забыв про братишек в отслужившем блоке.
Кормящий не учел, что вторая дверь резиденции открывается вовнутрь. Выбиваю преграду плечом и бедром и кувырком избегаю графина и транзистора. «Выходи!» — Он у дверей логова Панча. «Скажи, чтоб открыл». — «Откройте, пожалуйста, сейчас же!» Молчание. Простреленный мафиози взмахивает рукой в поисках убийцы. Пуля проторила картонную дверь. В кабинете — движение. Дверь, увы, открывается наружу. Приходится тратить выстрел на замок. Вход свободен! Главный инженер на карнизе. Тем лучше. Вполоборота — молящее лицо. Попадание в торс. Панч цепляется за раму. «Ты оказался самым живучим». Обреченный карабкается обратно. После нажатия курка глаза демонстрируют конфигурацию яблок. На подоконник поступает сюрреалистический омлет.
Я отказался предстать традиционной жертвой. В коридоре цокот сапог. Все или продолжить? Лучше все. Или нет? Ты упускаешь сюжет! Нет, я устал.
14 февраля. Теплоход. Тайм-аут.
Мне представляется, нежити недооценивают меня как противника. Разная шкала ценностей исключает конкуренцию идеологий. Их идеал — подобие Франкенштейна, поскольку излишний формализм — относить к живым людям функционеров, которые перетасовывают документы моего дела. Они, конечно, не упакованы в гроб, у них даже сокращается сердце, а пока они всего лишь притворились мертвыми, замерли как затаившиеся жучки, чтобы их не раздавили. Подобно лидерам самосожженцев, вассалы бюрократизма обрекают на ту или иную форму гибели очередной конгломерат завороженных, сами же увиливают от летального жара и готовятся спеленать волю новому числу непросветленных.