До сих пор не могу себе простить две смерти — брата и бабушки. Умом понимаю, что себя винить не в чем. Но переживаю заново каждую. Брат. Его не взяли в армию. Глаза. Сердце. Он добился призыва. Они стояли в городе. В казармах. Что-то, что удавалось, я носила ему. В последний раз он выглядел непереносимо. «Дима, ты болен?» — «Нет. Все в порядке. Как вы?» Как мы? Бабушка уже умирала. Я не была у него два дня. Из-за бабушки. Но как считать себя не виноватой, если в эти дни можно было что-то сделать? Когда, оставив дочь и бабушку на соседку, я пришла, мне показали на сарай. «Он — там». Я знала, что в этом сарае. А в руку мне дали сверток. «Что это?» — «Просил передать». Развернула — хлеб, много. Он уже не мог есть. Нет, никогда не прощу себе Диминой смерти, я же помню, помню, как он, слабый, держался за прутья ограды, а сам спрашивал: «Как вы»? Бабушка умирала при мне. Истощенная, она не могла уже есть. «Отдай Кате. Сохрани», — отстраняла руку, зная, что опять вытошнит. Озноб колотил ее. «Укрой меня. Еще. Холодно». Я укрывала ее всеми возможными одеялами, пальто. Задыхаясь, она сбрасывала с себя все. «Ты душишь меня! Перестань! Я все равно умираю, слышишь?! Не души меня!» Но я же все слышала. И все видела, и ничего-ничего не могла поделать! «Темно! Почему так темно? Зажги какой-нибудь свет», — просила бабушка. И я зажигала коптилку, огарок свечи, но она ничего не видела. А утром, когда я готовила санки, сообщили о посылке. Для членов Союза писателей. Продуктовой. Со штампом столицы.
После победы с фронта вернулись Мариана Олафовна с Левой и няней Любой при них. Анна Петровна приняла их, а время спустя, внимая жалобным и, по сути, предсмертным письмам Софьи Алексеевны, забрала тетю из Дома престарелых. Когда в комнате появился отец Сережи и Димы, помещение было перегорожено шкафами, этажерками, ширмами и листами фанеры. Софья Алексеевна, подтягиваясь руками на шкафу, по утрам щурилась в пространство, вмещающее в себя диван и Анну с Ефремом на нем. Запеленгованная, старуха улыбалась: «Анна! Вы — спите?»
Комната, дверью близкая к кухне, числится за Невенчанной. Раньше, очень давно, словно на заре человечества или на другой планете — до Осеннего Бунта, отцу Невенчанной, профессору живописи Императорской Академии художеств, принадлежал весь дом. Теперь его могила на Коленкином кладбище охраняется, согласно установленной табличке, государством. Анастасия имеет в распоряжении комнату с окном во двор, где горизонт пересекает стена.
К Невенчанной вход свободный, но с условием хозяйки: «Не озорничать». Нарушив, братья дают тете Насте право себя выставить под аккомпанемент легких шлепков: «А ну-ка брысь! Брысь, пошли!» — посмеиваясь, их гонит.