— Знаете что, Джо, — сказал Роумэн, по-прежнему разглядывая Жозефину, стоявшую возле телефона в позе, которая должна будить желание, — все эти «Верди», «Осведомители», «Савонаролы» хороши для упражнений. Реальные баки может дать супербоевик, а он у меня в голове.
— Вы же не станете говорить об этом без юриста, — усмехнулся Гриссар. — И правильно сделаете… Я все сопру… Нравится девочка?
— Хороша.
— Так берите ее себе… Я не по этой части… Меня больше привлекают мужчины с героической биографией и ранней сединой…
— Увы, ничем не могу помочь, — вздохнул Роумэн. — Я этого не понимаю…
— Я же вас не неволю. И пригласил вас не поэтому… Правда, мне понравились ваши реплики, в них есть нечто трагическое, то есть возвышенное над уровнем среднего мышления собирающихся в «Плазе»… Хорошо, что вы сразу все поставили на свои места, из нас делают каких-то монстров, а мы нормальные люди, такие же мужчины, но испытывающие влечение к силе, а не покорности… Что за идея? Нет, нет, просто тема… Тему можете назвать?
— Могу. «Коза ностра».[3]
Гриссар досадливо махнул рукой:
— Это уже было… Время фильмов о буттлегерах кончилось, нужны другие песни: козни Кремля, жизнь Сталина, самоубийство Анны Павловой…
— Она умерла от ангины…
— И вы этому верите? Ни один художник — если он художник — не умирал от простуды. Она ушла из жизни именно тогда, когда это полагается делать балерине…
— Сюжет я могу рассказать только при юристе, — повторил Роумэн. — Потому что он стоит денег. Поверьте, я отдал разведке жизнь, будь она трижды неладна.
— Вы клянете жизнь?
— Я кляну разведку, мою долбанную профессию…
— Сколько стоит сюжет?
— Три тысячи.
Гриссар поднялся, отошел к стене, тронул подрамник старинной картины; что-то пискнуло и зазвенело, потом картина сползла вправо, открыв дверцу сейфа; поставив сумму цифр, Гриссар отпер дверь, достал несколько пачек долларовых купюр, пересчитал их и одну, тоненькую, положил на стол перед Роумэном:
— Здесь тысяча, это хорошие деньги, а если я пойму, что вы сможете написать так, чтобы мне было интересно работать, — доплачу еще девять…
Подружка Жозефины оказалась стройной, черноглазой и веснушчатой.
Господи, снова вызвали мой «тип», подумал Роумэн, но ведь не Гриссар ко мне подходил и не эта самая потаскушка Жозефина, а я, мне надо раствориться в этом долбанном мире кино, чтобы понять его насквозь; не она предложила мне девку, а я попросил себе подружку; господи, неужели в этом мире действительно никому нельзя верить?!
Пили до утра; Гриссар уснул на диване, шепнув Роумэну:
— Идите с ними в мою спальню, пусть они уложат вас бай-бай, я не опасен и подслушивать не буду… Кофе утром будем пить вместе…