— До единого. Только ты и тот, за кем едешь… Возвратишься в столицу той страны, что пролетел три часа назад. Понял? Прием!
— Понял.
— У тебя есть соображения? Прием!
— Да.
— Мы их обсудим после того, как ты выполнишь приказ. Прием!
— Я бы хотел связаться с боссом.
— Босса представляю я. Он отправил меня специально, чтобы успеть тебя перехватить. Прием!
— Я хочу переговорить с ним.
— Ты поговоришь. Когда вернешься домой. Он ждет тебя и очень тебя любит, ты же знаешь… Но это приказ, Пепе. Это приказ. Прием!
Гуарази еще раз тяжело затянулся, потушил окурок о металлический пол и ответил:
— Я понял.
Роумэн, наблюдавший за разговором, спросил:
— Что-то произошло?
— Да, — ответил Гуарази.
— Хорошее?
— Да.
— А что именно?
— Ты же слышал: босс прислал людей, чтобы нас прикрывали…
— Молодец Лаки, — согласился Роумэн. — Хороший стиль.
— Зачем ты произносишь это имя при пилоте? — спросил Гуарази. — Этого нельзя делать. Никогда. Запомни впредь, если хочешь дружить с нами.
— Да, сеньор, — пошутил Роумэн. — Слушаюсь и подчиняюсь… Где же эта чертова, проклятая, нацистская Вилла?!
— Ну, хорошо, положим, я действительно в кольце, — Мюллер кончил кормить рыбок в своем диковинном, чуть не во всю стену аквариуме. — Допустим, вы загнали меня в угол… Допустим…
— Это не допуск, группенфюрер. Аксиома. Дважды два — четыре. Гелену — в свете той кампании, что началась в Штатах, — выгодно схватить вас и отдать американцам: «Мы, борцы против Гитлера, довели до конца свое дело!» Это — первое. Американцам, которые совершенно зациклились на коммунистической угрозе и готовы на все, чтобы нокаутировать Кремль, выгодно показать европейцам, что борьба против Советов не мешает им быть последовательными охотниками за нацистами. Это — второе. Мюллер — это Мюллер. Вы второй после Бормана, группенфюрер…
— Неверно. Я был чиновником, начальником управления. Премьер-министр, то есть канцлер, доктор Геббельс убил себя. Главный, президент рейха, преемник фюрера, гросс-адмирал Денниц сидит в тюрьме, не казнен, получил пятнадцать лет, значит, ему еще осталось тринадцать, думаю, выпустят раньше, лет через пять, тогда ему будет пятьдесят девять, вполне зрелый возраст…
— Группенфюрер, вы говорите так, абы говорить? Вам нужно время, чтобы принять решение? Или вы действительно верите своим словам?
— Опровергните меня. Я научился демократии за эти годы, Штирлиц. Я теперь умею слушать тех, кто говорит неприятное.
— Неужели вы не понимаете, что гестапо — это исчадие ада?
— Гестапо было организацией, отвечавшей за безопасность рейха, Штирлиц. Как Федеральное бюро расследований. Или Ми-16 в Лондоне… Покажите мне хотя бы одну подпись на расстрел, которую я бы оставил на документах… То, что говорили в Нюрнберге, будто я с Кальтенбруннером за обедом решал судьбы людей, — чушь и оговор… Вы же знаете, что практически всех моих клиентов в тюрьмы поставлял Шелленберг… А ведь его не судили в Нюрнберге, Штирлиц… Он живет в Великобритании… Мои источники сообщают, что условия, в которых его содержат, вполне пристойны… И я не убежден, будут ли его вообще судить, — скорее всего он выйдет на свободу, когда уляжется пыль…