— Пусть с ними говорит пилот… По-испански, — сказал Гуарази. — Я не хочу, чтобы ты говорил на незнакомом нам языке.
— Ты не веришь мне? — Роумэн резко обернулся, зацепившись рукой за парабеллум пилота, показушно висевший на ремне крокодиловой кожи.
— Если бы я тебе не верил, то вряд ли пошел на это дело. Макс.
— Все же откуда тебе известно, что того человека, которого мы увезем отсюда, зовут Макс?
Гуарази улыбнулся:
— Не комментируется… Ты их не видишь на поле?
— Еще слишком далеко.
— А если они не придут?
— Расстреляешь меня, и все тут, — ответил Роумэн.
— Ты мне нравишься. Макс. Я не хочу тебя убивать. Я ценю смелых людей. Не считай нас зверьми. Не надо. Это все пропаганда…
— Куда подгонять самолет? — спросил пилот.
— К трибуне, — ответил Роумэн. — И связывайся с радиоцентром, приветствуй их, кричи от радости…
— Я не знаю, как это делать, — ответил пилот.
Роумэн снова обернулся к Гуарази, чертыхнувшись оттого, что снова зацепился за парабеллум пилота; все молодые военные обожают оружие; век бы его не видеть.
— Пепе, мы можем все испортить, если я не обращусь к здешним радистам… Они могут ретранслировать меня, Макс поймет, что это я, ему будет легче, знаешь, как это здорово, когда слышишь голос друга?!
— Хорошо, — сказал Гуарази. — Но если ты сделаешь что-нибудь не так, я не позавидую твоей любимой. И детям Спарка.
Роумэн как-то сник, посмотрел на Гуарази с горечью:
— Почему-то мне казалось, что ты более никогда не сможешь произнести такие слова… Очень обидно, Пепе, что ты их произнес…
Он взял микрофон и приник к приемнику, настраиваясь на волну радиоклуба:
— Алло, алло, дорогие друзья! Вас сердечно приветствует экипаж Вернера фон Крузе, Парагвай! Мы везем вам кубок, который будет вручен победителю! Как слышите? Прием.
— Слышим прекрасно. Кто говорит?
— Говорит Вернер фон Крузе, второй пилот Пепе Леварсиа, разрешите посадку?
И, вырубив радио, Роумэн, прилепившись к стеклу кабины, закричал:
— Вот они! В первом ряду! Гони самолет туда!
Штирлиц дождался, когда незнакомый самолет, в кабине которого сидел Роумэн, подпрыгнув пару раз, взял направление к трибуне, опустил руку в карман, почувствовал тепло Клаудии, улыбнулся ей, расцарапал подкладку, нащупал двумя пальцами (ледяные, как бы не выронить!) бритву, вытащил ее (что, зелененькая ящерка, пора?), обнял Мюллера за шею и шепнул:
— Чувствуешь бритву? Перережу артерию, если не посадишь меня в этот самолет… Скажи тем, кто стоит рядом, чтобы не стреляли.
— Вы сошли с ума, Штирлиц. Меня не послушают! Я же объяснял!
— Послушают.
Ощущая, как острие бритвы царапает шею, упираясь в ровно пульсирующую сонную артерию, Мюллер крикнул: