— Ложь...
Голос курьера стал жесток:
— Ложь все то, что вы тщились вменить в вину госпоже Шмидт. А между тем всей-то вины у нее — что она автор недостаточно удачных литературных опытов... что она оказалась недостаточно разборчивой в знакомствах и допустила близко к себе таких неумных людей, таких авантюристов, как фон Остероде...
Карнизов, пряча глаза, покачал головой:
— Не понимаю, какое значение это имеет сейчас — когда она... умерла?
— Честное имя, милейший. Честное имя... Быть может, для вас это ничего не значит... А ведь без честного имени не поставить даже памятник на кладбище-Поручик вздохнул:
— Ваша взяла, — он достал из стола папку. — Вот все бумаги... Милодора Шмидт не написала здесь ни слова... не показала ни на кого... Не знаю, право, что даст графу уничтожение этих бумаг, —поручик подвинул папку к курьеру. — Рвите при мне. Если нужно, — вон печь...
Внешнее спокойствие стоило Карнизову немалых сил. Все построения его, какие он возводил последние месяц-полтора, его мысли и обоснования, какие он с тщательной продуманностью и скрупулезностью излагал на бумаге вечерами и бессонными ночами (служебное рвение его, достойное всяческих похвал, давно было замечено начальством), беспощадно уничтожались в его же присутствии...
Нервического типа молодой человек, пробежав бумаги глазами, рвал их и бросал обрывки в печь.
— Боже мой! Боже мой! Да она же святая!... — говорил он себе тихо.
— Что вы? Не расслышал... — Карнизов склонился к нему.
— Я говорю: разожгите огонь...
То, что происходило с Аполлоном в первые самые тяжкие дни после похорон Милодоры, нельзя было назвать иначе, кроме как болезнью. Болезнь эта не была сумасшествием; нельзя ее было назвать и сильнейшим крайним проявлением ипохондрии (хотя такой опытный врач, как Федотов, сразу констатировал бы глубочайшую угнетенность), как и воспалением мозга (пусть головные боли и мучили Аполлона и, кажется, был неоднократно жар). Скорее состояние Аполлона вписывалось в понятие воспаленного сознания. Мысль о смерти Милодоры наболела в сознании Аполлона и не давала покоя; были провалы в памяти, которым, однако, Аполлон, тяжело скорбящий о потере любимой, не придавал значения, — он вообще теперь не придавал значения ничему, что не было связано с именем Милодоры. Иногда являлась мысль, будто он умирает, и даже эта мысль не тревожила его. Аполлону было все равно, что с ним станется дальше; жизнь потеряла для него всякий смысл...
Аполлон не мог сказать себе с совершенной ясностью: спал ли он в эти дни хоть несколько часов и вообще — отдыхал ли, принимал ли какую-нибудь пищу... Сознание его прояснялось временами, и Аполлон тогда обнаруживал себя то стоящим на набережной и мрачно созерцающим черную воду реки, то остановившимся на мосту и глядящим в сумрачную перспективу канала, то он видел себя проходящим грязными и темными кварталами бедноты и будто люди его сторонились, видя некую страшную решимость у него в лице; не раз ясность сознания возвращалась к Аполлону в то время, как он оказывался возле кладбища; он приходил на могилу Милодоры и с горьким сердцем преклонял здесь колена; слезы скорби текли по щекам... А однажды Аполлон обнаружил памятник на могиле Милодоры — бронзовый памятник — скорбящая юная хрупкая девушка... Это был сущий ангел, но только без крыльев.