Клов прищурил глаза и осторожно заметил:
— Ты говоришь так, словно утешаешь себя.
Тори не отозвалась.
— Откуда ты так много знаешь про телеоников? — спросил тогда Клов.
Тори повернула голову и посмотрела на него глазами, отражающими тусклый блеск ночника.
— Давай не будет больше об этом говорить, — попросила она.
— Давай, — согласился Клов.
Он поцеловал ее грудь, соскользнул на живот и, покрывая поцелуями ее шелковистую кожу, стал спускаться ниже. Тори закрыла глаза и прерывисто задышала.
— Твои узоры прекрасны, — сказал Клов.
Тори закусила губу и тихо застонала. Потом запустила пальцы в его волосы и прижала его голову к своему горячему лону.
— Ты сводишь меня с ума, — хрипло прошептала она.
Клов не откликнулся.
Через минуту Тори тихо вскрикнула, скользнула руками по плечам капитана и сжала их ногтями. Тело ее напряглось, как струна, а потом медленно расслабилось. Если бы в этот момент Клов посмотрел Тори в лицо, он бы увидел, что на ресницах у нее блестят слезы, а на губах застыла болезненная усмешка, полная отчаяния и горечи.
Панчу не спалось. В общем-то он и не умел спать в человеческом смысле этого слова. Но он научился закрывать глаза и погружать себя в особое состояние, при котором мозг его медленно — бит за битом — перезагружался. В такие минуты и часы он как бы забывал свою маркировку и чувствовал себя частью общего электро-магнитного поля Вселенной, и это доставляло ему удовольствие (если, конечно, слово «удовольствие» можно употребить по отношению к существу, наделенному интеллектом, но лишенному души).
Панч мог в любой момент открыть глаза и быть готовым к работе, однако он, неожиданно для себя, полюбил это состояние, втайне полагая, что оно схоже с тем состоянием, в которое вводит себя хозяин с помощью своих дзен-медитаций.
Но в эту ночь роботу почему-то не спалось. Воздух Цитадели был пронизан непонятными вибрациями и наслоениями полей, природу которых Панч не мог постигнуть, но которые казались ему зловещими.
Помучившись два часа, робот поднялся с кровати и подошел к иллюминатору. Город внизу был погружен во тьму, но Панч неплохо видел в темноте. Он без труда различал внизу очертания домов и стрелки и полукружья улиц.
Хозяин был от этого города в восторге, но Панч не разделял его чувств. Он сам был исконным горожанином и, благодаря хозяину, который часто таскал его за собой, научился чувствовать особую атмосферу большого города. Главным в этой атмосфере было чувство непрекращающейся жизни.
Странный искусственный город, простирающийся внизу и погруженный во тьму, тоже пахнул жизнью, но жизнь эта была чем-то иным — странным, непостижимым, необъяснимым и, несомненно, представляющим угрозу.