Кладбище мертвых апельсинов (Винклер) - страница 33

Если нужно позвонить в один из стоящих рядами в римском квартале Париоли домов знати, обнесенных каменными оградами наподобие посольств, то сначала ты приветствуешь укрепленную в специальной нише над кнопкой звонка камеру. Иногда автоматические ворота медленно открываются, и из них выходит множество изысканно одетых людей. Первые два дня на меня обращал внимание выходящий дипломат, с подозрением глядя через стекла очков в позолоченной оправе мне в лицо. Когда я нажимаю на кнопку звонка, то всегда надеюсь, что дверь откроется без предварительного вопроса из громкоговорителя домофона, и молчу, когда следует отвечать. Я не могу выдавить из себя ни слова для этой машины. Перед одними из таких снабженных телевизионными камерами ворот, под розовеющими лепестками соцветий каштанов, автомобиль переехал кошку. Когда я шел мимо, шкура кошки уже была разглажена колесами в плоский блин без складок, но выступающее из-под нее мясо все еще кровоточило. Если камера работает постоянно, а не включается лишь при нажатии на звонок, то на ней должна быть заснята гибель кошки. Не позвонить ли мне в дверь этого особняка и не спросить показать на видео гибель кошки? Я прошел мимо трупа раздавленного животного и направился на улицу Антонио Грамши в Cafe dei Pini. Помешивая капучино, я думал об иссиня-черной кошке с нашего двора. Жива ли она? Дважды я спасал ее от смертельного отравления силосными газами. Мотрия скрытна и молчалива как камень, который можно подбросить высоко вверх и разбить о другой камень, а он при этом не издаст ни звука. Восьмидесятипятилетний крестьянин, все еще разъезжающий на двух своих тракторах, умрет под копытами домашней скотины или, возможно, упадет во время косьбы и коса пройдется по его безжизненному телу, как будто смерть с косой из моего детства прикоснулась к старику своим зловещим орудием и спокойно пошла дальше. Все мы дети, исключая меня, все эти так называемые постоянные люди, среди которых я вращаюсь в Риме, Неаполе или Палермо. Женщина, стоящая у стойки в кафе «Pini», отпрянула и извинилась, едва я своей черной кожаной сумкой коснулся ее обнаженного предплечья. Пар от моего капучино клубился над потухшим и давно остывшим окурком в пепельнице. Всякий раз, когда пожилой человек, стоящий у стойки рядом с женой, хотел что-то сказать, он прижимал к горлу похожий на микрофон прибор, после чего раздавался его тихий, хриплый – напоминающий компьютерный – голос. На груди ребенка лежала привязанная к коляске пластмассовая рука с растопыренными пальцами. Пока оба его родителя попивали капучино и покуривали на огороженной террасе бара, ребенок играл пальцами пластмассовой руки. Я чувствовал себя обманщиком, когда зашел в бар в поисках образов, которые мог бы описать, а старая седая барменша с трясущейся козлиной бородкой следила за мной взглядом, полагая, что я ищу на полках определенный сорт сигарет или сладостей. Крылышко мертвого насекомого, прилипшее к стоящему в баре бюсту Джима Моррисона (Джеймс Дуглас Моррисон (1943–1971) – американский музыкант, певец и композитор, лидер легендарной рок-группы 1960-х годов «Doors»), еле заметно трепыхалось на ветру. Я не стал дожидаться, пока ветер сломает мертвое крылышко, со звоном поставил чашку на блюдце и вышел из Cafe dei Pini, раздумывая, идя по улице Антонио Грамши, должен ли я свернуть на улицу Архимеда, чтобы не проходить под ветвями каштанов и вновь не натолкнуться на раздавленную кошку, но затем я сказал себе, что я сжег мосты и должен рассмотреть то, о чем пишу, как можно детальнее, и поэтому пошел, превозмогая отвращение, по улице Антонио Грамши, правда, по другой ее стороне, чтобы больше не проходить так близко от останков кошки. Длинная шерсть высунувшей морду из полуоткрытого окна автомобиля собаки развевалась на ветру и билась об стекло. Визг проносящегося по улице Антонио Грамши мотороллера выражает тоску управляющей им девушки по поцелуям любовной пары, частью и, естественно, лучшей частью которого она хотела быть. «Они живы? Они живы?» – спрашивал остановившийся передо мной мальчик, показывающий мне в высоко поднятой руке наполненный водой полиэтиленовый пакет с двумя оранжевыми рыбками. Еще издали я заметил на асфальте труп кошки и двух девочек, в сопровождении матери шедших по улице Антонио Грамши. Обе девочки не старше шести лет начали громко разговаривать, я ждал, чтобы они заплакали, но они, проходя мимо раздавленной кошки, заговорили жалостными голосами и скорчили болезненные и сострадательные гримаски. В то время как мать шла дальше, одна из девочек, держась за ее руку, снова и снова смотрела на трупик кошки. Меня так поразила красота четырнадцатилетнего мальчика, идущего под апельсиновыми деревьями, что я застыл на месте, а моя записная книжка с изображением высохших и облаченных тел епископов и кардиналов из Коридора Священников в катакомбах капуцинов в Палермо так и осталась лежать в моей черной перекидной кожаной сумке, возле бешено колотящегося сердца. У него были светлые волосы, зачесанные на пробор, одет он был в синий, чуть великоватый ему тренировочный костюм. Сворачивая в переулок, он, проходя под ветвями апельсиновых деревьев, слегка подтянул тренировочные штаны, так что я увидел очертания трусов, плотно обтягивавших его ягодицы. Торговец табачными изделиями с улицы Антонио Грамши с гладко зачесанными назад напомаженными волосами всякий раз усмехался, когда я входил в его лавку. Он тут же сообщил мне с довольным видом, что у него больше нет почтовых марок и я смогу их купить не раньше, чем в понедельник днем. Когда я прохожу мимо его лавки – дверь ее чаще всего открыта настежь, – я замедляю шаги, чтобы мы имели возможность обменяться исполненными ненависти взглядами. «Salve!» – кричит мне молодой, загорелый до черноты черноволосый любезный мясник с улицы Сан-Валентино, продолжения улицы Антонио Грамши, и спрашивает, не болит ли у меня голова, после того как я в кровь разбил голову о нависающую над входом в его лавку решетку. Я, прижимая к груди кусок свежей телятины, побрел, шатаясь, на улицу Сан-Валентино, быстро вошел в свою квартиру и спрятался в кровати, свернувшись наподобие эмбриона, закрыл глаза, думая, что должен нести в моей груди зародыши казненных женщин. Веревка, которой были задушены женщины, как маятник, болталась у моего пупка.