Потрясенный и голосомъ моимъ, и рѣчью народъ густыми рядами упалъ на колѣни; но въ то-же мгновеніе, жрецы поспѣшили заглушить мой голосъ: нѣсколько сотъ голосовъ запѣли новый гимнъ подъ громкій аккомпаниментъ храмового оркестра. Опьяненные музыкой зрители съ горячимъ благоговѣніемъ присоединились къ нимъ, и могучія волны величественныхъ звуковъ торжественно понеслись къ небу. Острое, одурманивающее благоуханіе куреній защекотало мнѣ ноздри; я съ отвращеніемъ отвернулся; но ужъ было поздно: я почувствовалъ, что голова у меня затуманилась, а мозгъ замиралъ и отказывался мнѣ служить…
— Онъ въ изступленіи, — проговорилъ Каменбака.
— Онъ сошелъ съ ума.
Эти послѣднія слова были произнесены голосомъ, въ которомъ слышалось такое леденящее бѣшенство, что я едва узналъ его, хотя и сознавалъ, что то говорилъ Агмахдъ.
Я сдѣлалъ усиліе, чтобы отвѣтить ему; во мнѣ проснулось какое-то странное мужество, и что-бы я ни дѣлалъ, я не ощущалъ ни малѣйшаго страха; но одуряющія свойства душистыхъ куреній произвели свое дѣйствіе: голова моя отяжелѣла, сонъ сковалъ мнѣ языкъ, и черезъ нѣсколько мгновеній я уже спалъ.
Проснулся я въ храмѣ, въ своей прежней комнатѣ, въ той самой, гдѣ я пережилъ свой первый въ жизни страхъ.
Я чувствовалъ себя совершенно разбитымъ, и первое ощущеніе, испытанное мной по пробужденіи, было ощущеніе невыносимой усталости, отъ которой ныло все тѣло. Нѣкоторое время я лежалъ тихо, удивляясь этому странному недомоганію.
Вдругъ событія протекшей ночи всплыли въ моей памяти и подобно восходящему солнцу озарили мою душу радостнымъ свѣтомъ: я снова обрѣлъ свою Царицу — Мать, взявшую меня вторично подъ свою защиту! При этой мысли я тутъ-же забылъ и о боли и объ утомленіи.
Разсвѣтъ уже наступилъ, и сквозь высокія окна слабый, сѣрый свѣтъ мягко, словно крадучись, проникалъ въ комнату, которая была такъ богато украшена роскошными, красиво вышитыми тканями, такъ завалена причудливыми и изящными вещами, что скорѣй напоминала княжескую палату, чѣмъ жреческую келью. Такъ что, если-бы не своеобразная ея форма и высокія окна, трудно было-бы узнать въ ней комнату, которую, нѣкогда, чтобы доставить мнѣ удовольствіе, обратили въ цвѣтущій садъ. Атмосфера въ ней показалась мнѣ душной, тяжелой и меня потянуло наружу, на пропитанный благоухающій прелестью проснувшагося утра воздухъ. Здѣсь все меня давило: и искусственныя благоуханія, и тяжелыя занавѣси, даже самая печать роскоши, лежавшая на всемъ; тамъ-же, казалось мнѣ, среди природы, я почувствую себя обновленнымъ притокомъ свѣжихъ силъ и пробудившейся мошью юности.