— Повязки,
Харман. И горячую
воду.
— Да,
милорд, — тот
щелкнул пальцами,
и Эмма услышала,
как кто-то поспешил
прочь, выполнять
приказ.
— Мой
брат здесь?
— Нет,
он за морем.
Он… мы думали,
вы погибли.
Когда вы не
вернулись, а
наши поиски
оказались
бесплодны…
— Мне
нужно поговорить
с ним как можно
скорее. До тех
пор не рассказывай
старейшинам
о моём возвращении.
Эмма
зашлась в кашле
— отвратительный,
дребезжащий
звук — и поняла,
что раньше
даже не представляла
себе, что такое
на самом деле
боль. Мысленно
она приказала
себе не смотреть
на исполосованную
грудь.
— Кто
она? — спросил
Харман.
Лаклейн
прижал её к
себе ещё крепче.
— Это
она, — ответил
он, словно в
его словах был
какой-то смысл.
Ей же сказал:
— Ты в безопасности,
Эмма. С тобой
всё будет хорошо.
— Но
она… не ликанша,
— заметил молодой
мужчина.
— Она
— вампир.
Послышался
какой-то сдавленный
звук.
— В-в-вы
уверены? В ней?
— За
всю жизнь я ни
в чем не был
так уверен.
Голова
Эммы затуманилась,
и она провалилась
в поджидающую
темноту.
Войдя
в комнату, Лаклейн
опустил Эмму
на свою старинную
кровать. Она
стала первой
женщиной, которую
он привел сюда.
Харман
зашел следом
и принялся
разжигать
камин. Может
быть, Лаклейну
и было неуютно,
когда за спиной
горел огонь,
но он знал, что
Эмма нуждается
в тепле.
Затем
в комнату, торопясь,
влетела служанка
с чашей горячей
воды, полотном
и повязками
и еще две девушки,
которые принесли
их сумки из
машины. Сложив
всё принесённое,
они вместе с
Харманом вышли
из комнаты с
задумчивыми
выражениями
на лицах, оставив
Лаклейна заботиться
об Эмме.
Когда
он начал снимать
с неё мокрую
одежду и промывать
раны, она всё
ещё была слаба,
и то приходила
в сознание, то
снова впадала
в беспамятство.
И хотя её раны
заживали на
глазах, тонкая,
нежная кожа
и плоть между
грудей всё ещё
были рассечены
до костей. У
него тряслись
руки, когда он
промывал эти
раны.
— Больно,
— застонала
Эмма, вздрогнув,
когда Лаклейн
в последний
раз проверил
их, прежде чем
перевязать.
Его
затопило облегчение.
Она снова могла
говорить.
— Как
бы я хотел забрать
твою боль, —
проскрежетал
он. Его собственные
раны были глубокими,
и всё же он ничего
не чувствовал.
И пока Лаклейн
обматывал
повязками её
грудь, от мысли
о том, что она
страдает, у
него дрожали
руки.
— Эмма,
почему ты побежала
от них прочь?
Не
открывая глаз,
она прошептала: