Б. Зайцев не хочет видеть в жизни человечества никакого движения. И все, что он видит, его умиляет… Но Вахтангов смотрит на жизнь «Усадьбы», напротив, как на «ненормальное, временное, от чего хочется уйти в иную, здоровую жизнь». В радуге, которая появляется в конце пьесы, он хочет увидеть «бездушное величие природы… Нечто космическое, что бесстрастно и холодно стоит над страданиями людей, над язвами и гнойниками человеческой жизни в усадьбе».
Вахтангов не хочет, не может умиляться по поводу сентиментального и бессмысленного бездействия людей. Ему чуждо примирение с такой жизнью. Но студийцы и автор убедительно доказывают ему, что в пьесе нет того, чего он хочет; никакие страдания и язвы не раскрыты, а есть только влюбленность и умиротворение.
Вахтангов убеждается, что, к сожалению, они правы. Для того чтобы выразить его отношение к «Усадьбе», нужно было бы написать другую пьесу. Что же делать? Хуже всего, что ученики на этот раз не понимают пошлости того, что они защищают, — пошлости елейно-сентиментального «всепрощения»… Он чувствует, что сейчас не сумеет их переубедить. Но не отказываться же теперь от пьесы, в которую вкладывается студентами столько переживаний, надежд?.. После колебаний Евгений Богратионович решает следовать до конца принципам театра переживаний. Раз переживания молодых актеров искренни, хороши, увлекательны, может быть, эта свежесть и непосредственность чувств передастся зрителю, как основа, как содержание спектакля.
Торопливо проходят последние репетиции. Художник Либаков помогает оформить спектакль. Чтобы все внешнее было не только как можно проще, но и дешевле (денег у студии нет), решили поставить спектакль «в сукнах», а роль сукна возложили на серо-зеленоватую плохонькую дерюжку. Поставили статую Венеры из папье-маше; балюстрада должна была изображать террасу, а несколько ящиков с искусственной сиренью — роскошный парк. Обрызгали сцену одеколоном «Сирень», и занавес поднялся…
Премьера прошла 26 марта 1914 хода. Это был полный провал. Неопытные актеры играли с восторгом, их умиляли собственные переживания. У них были и «наивность», и «вера», и «вхождение в круг». Как в счастливом чаду, в самогипнозе, провели они все четыре акта. Но до зрителя ничего не дошло, кроме полной беспомощности исполнителей. Актеры любили, ревновали, радовались и страдали, плакали настоящими слезами и смеялись. Где театр, где жизнь? Границу проверти было трудно. Но зрители ничему не поверили, ни во что не влюбились. Холодом равнодушия и насмешки веяло из зала.