И еще одно прочувствовал наконец Феликс Францевич: не игрушки, не бирюльки и не разгадывание головоломок расследование убийства, потому что убийство есть злодеяние ужасное, противное Богу и человекам. Это в романах господина Дюма-отца все легко, просто и совсем не страшно: скрестили шпаги, проткнули пару-тройку гвардейцев, выпили бургундского; а на самом деле когда душа расстается с телом, да еще насильственно – это страшно, господа, да-с! И убийца должен быть найден обязательно, не для того даже, чтобы его покарать, наказать, а просто потому, что паршивая овца должна быть отделена от стада. Убийца же безусловно есть овца паршивая, что-то у него не так, неправильно, сломано в душе, иначе не стал бы убивать.
Вы скажете – опять прекраснодушная наивность; и что за рассуждения такие детские, и неужели же этот ваш Глюк даже Достоевского не читал?
Очень может быть, что и не читал – не любитель был Феликс Францевич серьезного чтения. А если даже и читал, то изображенные черными букашками на бумаге рассуждения не так трогают душу, как страдания и умирание человека знакомого, причем знакомого слегка: когда умирает близкий, вам не до рассуждений, вы страдаете вместе с ним, с этим близким. Не забывайте также, что ни Великие Войны (ни первая, ни вторая), ни пролетарская революция не прокатились еще, не расплющили Европу (и Азию, и даже частично Африку), не обесценили еще понятие "человеческая жизнь". И телевизоров еще не было, и даже синематограф не начал еще проливать на мерцающем своем экране реки крови, щекоча нервишки зрителей. Это нас приучила массовая культура относиться к убийству, тем более в детективе, легко и просто, как к насморку или сенной лихорадке. А тогда – нет, тогда люди относились несколько иначе и к жизни, и к смерти. В чем-то, может быть, и проще. А в чем-то – сложнее, или, точнее сказать, бережнее.
Однако вернемся же, поскорее вернемся к Софье Матвеевне! Несчастной старухе недолго осталось жить на свете; и как силилась она, как пыталась что-то сказать, но ничего, ничего не мог разобрать Феликс Францевич в ее бормотании!
То ли "На…", то ли "Ни…", а дальше просто бульканье какое-то. Он призвал уже на помощь милосердную сестру, рассудив, что той разбираться в речи больных, переносящих последствия удара, привычнее.
Но и Александра Николаевна (так, как выяснил Глюк, звали сестру милосердия), расслышать ничего не удалось.
А больная все больше беспокоилась, все быстрее перебирала пальцами, комкала край одеяла, все громче булькала и шипела даже, пока Александра Николаевна не изгнала Глюка из комнаты и не напоила Софью Матвеевну успокоительным.