Естественную смерть Трувора я решил обратить в способ дальнейшего воздействия на погружающуюся во мрак душу Рюрика и очернение в его замутившемся рассудке Олега, одного из ярых приверженцев приглашения иноземного правителя. Нужно было сильнейшее потрясение и прямые доказательства виновности Олега в злодейском преступлении. И здесь смерть Синеуса якобы от руки Олега в присутствии Рюрика выглядела бы превосходным подарком для осуществления моей цели. Но такой подарок никто бы мне не преподнес добровольно, слишком кощунственно было бы убийство старшего брата, когда еще не осел поминальный холм над телом младшего».
Вадим переступил с ноги на ногу и продолжал в том же духе, казалось, что он беспристрастно, следуя заведенному когда-то порядку, отсчитывается о минувших событиях, всем наскучивших и никого не затрагивающих. Но, по-прежнему, слушали его стоя, и не перебивая, несмотря на усталость и затекшие ноги – один Олег продолжал сидеть на голой земле, и лицо его впервые не выражало ничего – ни возмущения, ни горечи, ни сострадания.
«Как не повезло с Лешаком, – рассказывал Вадим – повезло с Ермилой-гусляром. Занятная история, между прочим. Жили два брата, похожие друг на друга, как две капли воды, один старше другого на крик новорожденного. Вместе росли, вместе взрослели и оба сочиняли песни под перебор старых гуслей, доставшихся от рано умершего отца. Только вот незадача: у старшего – Еремея выходили они на загляденье соседям и всем приезжим, а у младшего – Ермилы получались топорными и бездушными, и слушали их лишь из уважения к старшему брату. Шли годы. Черная зависть одолела Ермилу. Долгими ночами скрытно выкопал он в лесу глубокую яму, тщательно замаскировал ее и однажды столкнул в нее Еремея. Сам же прибежал с реки, вопя о том, что тело брата утащила на дно зеленоокая русалка. Не знаю, поверили ему или нет, но тело утопленника так и не всплыло, а искать его особо было и некому. Погоревали селяне о бесподобном песеннике какое-то время, и стали потихоньку забывать его, тем более, что вскоре и песни Ермилы зазвучали проникновенно и ладно. «За двоих поет», – решили сородичи и успокоились. Не поверил я в смерть Еремея и чудесное преображение песен младшего брата и выведал правду, выследив Ермилу. Каждую ночь приходил он к яме с караваем хлеба, кружкой воды и отцовскими гуслями, и каждую ночь напевал ему Еремей сочиненные за день песни, отрабатывая свою скудную пищу. Впрочем, не за воду и кусок хлеба старался старший брат – не петь он не мог, а кто кроме Ермилы мог его услышать и восхититься новыми творениями. И страшнее крысиного существования в вонючей норе, страшнее смерти была для Еремея потеря возможности спеть свою песню под перебор старинных гуслей, спускаемых на гнилой веревке бездарным братом. Мне думается, он не испытывал к Ермиле ненависти, а был благодарен ему за возможность творить и быть услышанным. А Ермила, как само собой разумеющееся, выдавал неповторимые песни брата за свои собственные.