Какой был мороз, 50 или 55 градусов? (Наш термометр перестает работать при температуре ниже минус 45 градусов.) На этот вопрос я никогда не смогу ответить, но иногда я был готов поклясться, что были все 60 градусов.
Январь почти прошел, когда наконец подул чинук. Этот теплый ветер с Тихого океана прогнал массы полярного воздуха, так долго мучившие тайгу.
В течение тридцати часов дул с океана теплый ветер, и под его дыханием снег становился влажным, но глубина его не уменьшалась. Затем так же внезапно ветер стих, на небе появились звезды, и снег стал замерзать.
— К утру снег выдержит койота весом десять килограммов, — заметил я с беспокойством, — а через день он выдержит взрослого волка.
Я мог бы добавить, что под копытами лося или оленя снег провалится, но это было излишне: Лилиан знала сама.
В тот вечер, выйдя к проруби за водой, я внезапно замер, прислушиваясь. То, что я услышал, слабо доносилось с востока. Это был мрачный и жуткий плач. Он не был похож на заклинания или причитания, это была отчаянная, леденящая душу песнь волка, сидящего на снегу и воющего на луну. Я покачал головой: смерть снова начала гулять по земле.
Не наш ли это Волк? Этого я не знал, но имел твердое намерение выяснить это возможно скорее. Вой раздавался ниже по ручью, вблизи нашей охотничьей избушки. Когда я наполнил ведра водой, я уже знал, что нам надо делать, и, вернувшись в дом, поделился своими планами с Лилиан и Визи.
— Где-то у избушки на ручье бродит Волк, — сказал я, — думаю, мне надо перебраться туда на несколько дней. — Увидев, что Лилиан удивленно подняла брови, я пояснил: — К утру на снегу прольется кровь. Оленя или лося — не знаю, но прольется. Впрочем, — я пожал плечами, — нет большой разницы, где я буду: там или здесь.
Охотничья избушка была всего в шести-семи километрах от дома. Дорога к ней вела вниз по ручью, и, если лед на запрудах был достаточно прочным, мы шли по льду.
Шесть километров! Я мог дойти туда на снегоступах по хорошему снегу за полтора часа, но, чтобы добраться туда с гружеными санями, мне потребовалось целых три дня. Я выехал из дома на рассвете верхом и гнал впереди себя лошадей в упряжи, но не запряженных в сани. Они просто прокладывали путь. Передние ноги лошадей были забинтованы холстом так же основательно, как капканы, которыми мы отлавливали бобров. Без повязок они поранили бы ноги о снежную корку и в километре от дома погибли бы от потери крови.
Еще в конце октября я убил лося невдалеке от избушки. Разделав тушу и погрузив мясо на лошадей, я разбросал отравленные приманки возле внутренностей и прочих остатков туши, предполагая, что волки или койоты придут туда поесть. Вот почему меня теперь так тянуло к избушке: у меня теплилась надежда, что, может быть, острый голод заставил Волка прийти к останкам лося и, когда он рыскал по снегу, он по ошибке проглотил одну из приманок.