— Карюшко, Карий! — зовет. И конь к нему подошел, кижанину на плечо голову положил. Он кижский был, с деревни Мигуры, мужик-то.
— Осударь! — он коня за уздечку берет.— При боге и царе белым днем под ясным солнышком я вора поймал! Рассуди!
— Ну! Что у тебя украли? — Петр сердится, гремит, как вешний гром.
— Коня, на котором твоя милость вершником сидит.
— Чем докажешь?
— На копытах моя насечка есть, приметная.
— За обиду прости. Не я украл. Слуги мои по усердию.
— Мне, конешно, пахать, семью кормить. Да и у тебя, осударь, забота: Россию поднимать. Пусть тебе верно служит крестьянский конь.
Не восемьдесят ли золотых дал Петр мужику за коня? Или сто? Да «спасибо» в придачу. Побежал мужик в Заонежье с прибытком, с доброй вестью: отыскался Карий!
А мы и теперь, бывает, как приедем в Ленинград, наперво к памятнику придем. На площадь, где медный Петр вершником на Карюшке, мужицком коне, сидит. Насечки на копыте ищем.
— Наш ведь конь-то, заонежский! — промеж себя говорим.— Должна мета быть.
«Кто старше?»
Он от Соловков-то к Сумпосаду пошел, а от сумлян к нам, в Нюхчу, Великий Петр!
Они Пономареву гору прошли — встали им впоперек морские корги, каменные отмели. К Вардегоре приплавились — торнуло корабль, задело по днищу каменищем. Барин-фельдфебель на зень-палубу пал:
— Пропадем навеки! — вопит, с белым светом прощается.
— Торнет, да пройдет! — кормщик Панов (наш, нюхотский, Антипом звали) у румпеля стоит — как зажжена свеча горит.
Пришли поздорову к Вардегоре, причалили. До Нюхчи еще посуху пятнадцать верст. Поволокли суда волоком. Наши, нюхотские, были — корабли мало не на плечах несли.
В деревне народ собрался, хочет царских речей послушать. «Люблю я, братцы,— Петр провещился,— в русской баньке мыться, вот што!» Он телом был сухой, долгий. Ноги над каменкой греет, велит пару поддавать. Сержант Щепотев веник схватил, Петра по бокам охаживает больно хорошо.
— Теперь ведите меня в ту избу, где старше меня нету!
Запереглядывались мы, нюхчане... прадедушки наши! Ну кто может быть старше царя! Да и повели к Козловым. Уличное прозвище им — Шмаковы, у нас век все с назывками! Лег Петр почивать, а заснуть не может: в зыбке ребеночек плачет.
— Ну! — ворочается гость.— Как же ты, мать, не можешь его унять? — Свечу зажег, золото вынул. Хочет дитя утешить, утишить. А мальчишечка не к золотым рублям, к огню тянется. Ручонку обжег, заревел морским голосом.
— А ведь верно! — Петр повинился.— Мало еще дитя, неразумно. А старше, старше меня: ему приказать не могу, не послушает!