— А черт их маму знает, что они думают. Я не святой дух, — обиженно оправдывался Карпенко. Только что закончилась очередная неудачная атака, и он был весь в снегу, хрипло сипел, вытирал шапкой красное до сизины полнокровное лицо. — Драть их нужно, пока не обмочутся, а потом — за то, что обмочились.
— Ладно, — как-то устало махнул на него рукой Казанцев, отыскал одеревеневшими пальцами петлю на белой дубленке, застегнул пуговицу. — Останусь у тебя… Занимайся своими делами. — Выбрал в развалинах выступ понадежнее, прикрыл лицо кисло пахнущим воротом, стал наблюдать за темным зданием универмага впереди.
В железных воротах универмага что-то замельтешило. Казанцев заворочался: показалось или в самом деле выходил кто оттуда?
Нащупал в кармане сухарь. Есть не хотелось, но в ночные часы, да еще в такую стужу, хотелось как-то скоротать время. Сухарь был ржаной, холодный, жесткий, как железо, пахучий.
На хруст повернулся Плотников. Лицо круглое с обмороженными верхушками щек темнело в белоснежной опушке инея на вороте.
Казанцев перестал жевать, спрятал сухарь в карман. В четверти от носа в кирпич шлепнулась пуля, лицо засыпали колючие осколки.
— Сволочи!
Плотников ударил из пулемета по развалинам напротив. Там сначала вскрикнули будто в изумлении, потом пополз стенящий вопль раздираемой болью плоти. Обрываемый ветром, он словно бы завис над поскрипывающими от мороза глыбами кирпича и камнями, где, затаившись, невольно вслушивались в этот последний зов жизни солдаты обеих сторон. Стрельба на время прекратилась, вспыхнули ракеты, и по снегу метнулись вздыбленные тени.
— Вот ведь гады! — не то в сочувствие, не то в осуждение отозвался на этот крик Плотников. — Сами подыхают и нас мытарят. Сколько раз сдаваться предлагали.
Тьма незаметно и постепенно отслаивалась от искрившегося, как мех зверя, слитого морозом в панцирь снега. Вместе с тощим рассветом отодвигались подальше и развалины.
Старшины принесли завтрак. На шее у них болтались фляжки. Солдаты, сшибая в темноте кирпичи, шли по развалинам на запах, подставляли старшине крышки, не отрываясь, следили, как он отмеривает оловянным стаканчиком влагу, с серьезным выражением, боясь пролить, пили. Иные протягивали крышку еще. Старшина, чиркнув взглядом по владельцу крышки, отмеривал новую порцию. Большинство, взяв котелок, пробирались тем же порядком на свое место. Пленному фельдфебелю тоже положили каши и налили в крышку. Он хотел было так же лихо, как это делали русские солдаты, опрокинуть содержимое крышки в рот. Не получилось. Закашлялся, смущенно отошел в угол, стал жадно, по-волчьи, глотать горячую кашу.