Рузанна смотрела вниз, на тротуар. Кто-то в черных мужских ботинках быстро шел ей навстречу и остановился, не пуская ее вперед.
— Почему ты не смотришь на меня? — спросил Грант.
Она даже не обрадовалась — просто сразу стало спокойнее. И наконец можно было глубоко вздохнуть всей грудью.
— У меня сегодня отвратительный день, — пожаловался Грант.
Рузанна протянула ему руку, и он больше не выпускал ее из своей измазанной красками ладони.
— Мы окончательно разошлись с Вовкой!
— Успокойся. Завтра он вернется.
— Не в том дело, — вздохнул Грант. — Мы расходимся внутренне. Он талантлив, но видит иначе. Ему хочется писать девушку с кувшином на плече и навьюченного ослика. Будто бы это больше отвечает его представлению об истинном творчестве. — Грант на ходу резко обернулся к Рузанне. — Где он видит девушку с кувшином на плече? В опере? Трехтонки бегут по нашим дорогам, трехтонки, а не ослики! Почему написать машину в движении — это плакат, а осла — картина?
Он прикусил губу, с минуту шли молча.
— А может быть, мы просто не умнеем писать машину? Мастера тысячелетиями писали ослов и девушек с кувшинами. Но разве в самолете, отрывающемся от земли, меньше красоты? Я ручаюсь — если бы мой предок увидел самолет, он населил бы самолетами все небо в своих картинах… Как ты думаешь?
На эти вопросы Рузанна не умела отвечать. Она их боялась. Но Грант сказал:
— В такое время мне очень нужна ты…
Она благодарно сжала его руку. У нее тоже были свои неудачи, пусть не такие значительные. Рассказ о старике Басяне получился скорее смешной, чем грустный. Но Грант не улыбнулся.
— Где этот дом?
Они только что прошли мимо деревянных ворот с вделанной в створку старинной железной колотушкой.
— Хочу пойти туда.
Дворик, куда они вошли, был таким же, как многие дворы старого города. Большое тутовое дерево, два тоненьких персиковых деревца, курятник. У покривившейся лестницы — выдолбленный в виде огромной ступки камень, в котором толкут пшеницу.
Прямо с балкона дверь вела в жарко натопленную комнату. В жестяной печке-времянке трещали дрова. Семья кончала обедать. Из-за стола вскочила молодая женщина, поднялся парень с резко очерченным профилем древних армянских воинов.
Старик, сидя на тахте, перебирал стершиеся янтарные четки. Он тотчас узнал Рузанну.
— Внук мой Гайк, — кивнул дед на юношу, — а это жена его. Со мной живут.
Гайк, еще не зная, кто такие гости и зачем они пришли, приглашал:
— Обедать садитесь… Непременно… Как можно…
Нельзя было отказаться от густого супа, обильно сдобренного душистыми травками. Рузанна стеснялась, а Грант ел спокойно, с аппетитом, будто вырос в этом доме. Он уже называл невестку старика Тамарой, беседовал с ней о часовом заводе, где она работала, и о кожевенном, где работал Гайк. На кожевенном Грант бывал часто — делал зарисовки для одной картины, когда третий новый цех построили на месте старой кожемялки братьев Самсоновых. Дед Ваграм, верно, их помнит.