— Я ведь и за Сахарова ходил, и за Щаранского, — грустно сказал приятель. — Тебе не кажется, что мы ходим по кругу?
— Кажется, — кивнул я. — Мне говорили, что в Канаде два сезона: зима и стройка, у нас — тоже два: зима и оттепель.
— Deja vu, — подытожил грамотный поэт, и мы небрежно попрощались, зная, что скоро встретимся.
Когда история не развивается, она длится. И если живешь, как это случилось со мной, достаточно долго, то начинает казаться, что остался на второй год, вернее — на третий.
Я ведь застал еще хрущевскую оттепель. Когда я был октябренком, Сталина вынесли из мавзолея, когда я был пионером, напечатали Солженицына, потом его выслали из страны, и в комсомольцы я уже не пошел.
Вторая оттепель называлась гласностью и началась там же, где первая, — в журналах, да и кончилась вместе с ними, когда перестройку забыли, а гласность исчерпали. Оказалось — не совсем. История пошла по третьему кругу, требуя, как обычно, свободы слова, на этот раз — в интернете. И опять для того, чтобы обсуждать Сталина.
«Но втайне мы знаем: если б не было тебя — не было бы нас», — пишет о нем известный писатель, иллюстрируя прозой стихи знаменитого поэта, написанные почти 20 лет назад:
На севере если и верят в Бога,
то как в коменданта того острога,
где всем нам вроде бока намяло,
но только и слышно, что дали мало.
2
Эскалация зажима вызывает знакомые реакции. В сущности, это — механический процесс, который не может развиваться иначе. Становясь сильнее, власть становится смешнее, и ею перестают пользоваться — от телевидения до милиции. И это тоже было.
В мое время телевизор был аппаратом для демонстрации хоккея и Штирлица. Об остальном знал только я, ибо накануне отъезда редактировал в газете программу передач, где каждый день значился загадочный, словно НЛО, «Экран социалистического соревнования», который не смотрели даже его авторы.
У нас, впрочем, не было альтернативы (если не считать водки). Сегодня же многие научились жить без телевизора. Кино и футбол смотрят по компьютеру, новости узнают из интернета, а голубой экран считают черным и вредным.
С милиционерами тоже по-старому. Когда мы ходили по ночам за той самой водкой, которой почему-то никогда не хватало, к ресторану «Даугава», у черного входа дежурил один постовой, хотя хозяева платили двум.
Репрессии порождают сарказм, первой жертвой которого оказывается фундамент любой власти — закон. Ведь раньше юриспруденция тоже была самой уязвимой для политических острот. Она жила не духом закона, а его словом, на котором ее и ловили. В нашей, как и в каждой интеллигентной семье, все ждали допроса и зубрили остроумную памятку арестованных, известную по аббревиатуре «ПЛОД».