От отчаяния Герка потерял аппетит и перестал мочиться. Исходив пути добра, он переступил порог зла, когда нам пришлось увезти его в больницу.
Медицина держится на честном слове: нам обещают, что терпя одни мучения, мы избежим других. Ветеринару сложнее. Для кота он не лучше Снежневского: изолятор, уколы, принудительное питание.
Когда через три дня я приехал за Герой, он смотрел, не узнавая. В больнице он выяснил, что добро бесцельно, а зло необъяснимо.
Мне ему сказать было нечего. Я ведь сам избавил его от грехов, которыми можно было бы объяснить страдания. Теодицея не вытанцовывалась.
Я обеспечил ему обильное и беззаботное существование, оградил от дурных соблазнов и опасных помыслов, дал любовь и заботу. Я сделал его жизнь лучше своей, ничего не требуя взамен. Как же мы оказались по разные стороны решетки?
Этого не знал ни я, ни он, но у Герки не было выхода. Вернее, был: по-карамазовски вернуть билет, сделав адом неудавшийся рай. Он поступил умнее — лизнул руку и прыгнул в корзину. Ничего не простив, он все понял, как одна бессловесная тварь понимает другую.
3
Любовь, помнится мне, — вид болезни. Липкий туман в голове и головастая бабочка в желудке. Злость, недоверие, ревность и бескрайний эгоизм: твое счастье в чужих, да еще и малознакомых руках.
Другой человек — источник страдания не в меньшей степени, чем наслаждения, потому что, влюбляясь, мы больше всего боимся потерять того, кого еще не обрели, страшимся показать себя с плохой, как и любой другой, стороны. И зачем? У Платона говорится, что «люди, которые проводят вместе всю жизнь, не могут даже сказать, чего они, собственно, хотят друг от друга».
Однако кроме обычной любви есть еще и нечеловеческая. Могучая и безусловная, она не торгуется, ничего не требует и все прощает.
— Так, — говорят мне одни, — Бог любит человека.
— Так, — говорят мне другие, — человек любит Бога.
— Так, — отвечу им, не таясь, — я любил своего кота.
Конечно, «своим» я мог его назвать лишь потому, что у кота нет фамилии и он пользовался моей во время визита к ветеринару.
Поскольку кот, как доказала наука, существо непостижимое, постольку я не мог настаивать на обоюдности наших чувств. Мне достаточно того, что он был не против. В сущности, Геродот служил рыжим аккумулятором любви столь бескорыстной, что ее и сравнить-то не с чем. Остальных — от детей до родины — мы любим либо за что-то, либо вопреки. Но с кота взять нечего, поэтому я любил его просто потому, что он есть, как вдова Пшеницына — Обломова: «Весь он так хорош, так чист, может ничего не делать и не делает».