— В салоне Анны Павловны Шерер, — говорит Пахомов, — можно встретить аббата, а не попа.
Русское у графа — сouleurlocale: Наташа пляшет «барыню», Платон Каратаев бьется в цепях авторского замысла.
Другой кандидат — исконно русский Обломов, но не роман, а герой. Национальна здесь не книга, а загадка: почему он не встает с постели? Лишние люди Онегин и Печорин не знают, почему они лишние. Обломов знает: он не нашел ничего такого, ради чего стоило подниматься с дивана. Уж точно не для того, чтобы прочесть, как ему советует Пенкин, поэму «Любовь взяточника к падшей женщине». Я бы тоже не стал вставать из-за книги «Тракторист и путана», но меня никто не неволит, а Обломова тормошат Штольц с Гончаровым. И то, что он устоял перед напором друга, автора и своего энергичного века, делает его сугубо русским героем — протомитьком. Романа, однако, из этого не вышло: персонаж без сюжета.
Остается Достоевский. «Карамазовых» вставили в пробел все мои корреспонденты. Но у меня и с братьями — проблемы. Иван — схема европейца, Алеша — христианский идеал, Дмитрий — его обратная, но тоже хорошая сторона (в «Братьях Карамазовых», как в ленте Мёбиуса, такое возможно). Достоевский, что постоянно случалось с нашими классиками, перестарался и вырастил из русских героев универсальных, наподобие Гулливера.
Я, во всяком случае, таких не встречал. А вот папаша Карамазов сразу узнаваем. Если не корень, то пень нации. Он и мертвым не выпускает роман из рук — такова в нем жизненная сила, которую китайцы называют ци и ценят в древесных наростах. Герои ведь не бывают стройными. Темперамент закручивает их в спираль, словно для разгону. Особенно в России, где от власти самодуров уйти можно только дуриком. Не зря Дмитрий зовет отца Сократом, тот ведь и впрямь задает скандальные вопросы: что, отцы, пескариками спасетесь? Его бунт страшнее, чем угроза Ивана: не террор, а хаос, не цель, а жизнь, не правда, а воля. Левая, темная, хитрая сторона души.
Вот таких я знал и не понимал, не умея подняться над разумом. Что говорить, у меня тесть из года в год пилил пружину каминных часов александрийской эпохи — вдоль. Жаль, что он умер, не закончив труда и не сказав, чего хотел добиться.
— Не с нужды и не с горя пьет русский народ, а по извечной потребности в чудесном, — сказал Синявский, который искал национального на своем, а не чужом месте — в блатной песне, Иване-дураке и домовом, которого он научил меня привязывать к стулу, если в квартире пропадает что-то ценное.
— Главное, — наставлял Синявский, — не забыть развязать, когда найдется.