Он поднял нежное, почти слишком тонкое тело с дивана, и они бормотали друг другу в приоткрытые губы, как сильно они друг друга любят.
И его странно ужаснуло, когда она, бывшая для его любовной робости высоким божеством, при виде которого он всегда чувствовал себя слабым, неловким, маленьким, под поцелуями пошатнулась…
Ночью он один раз проснулся.
Лунный свет играл в ее волосах, рука покоилась у него на груди.
Он поднял взгляд к Богу и поцеловал уснувшие глаза; таким славным малым он не был еще никогда.
* * *
Ночью пронесся ураганный ветер с грозой. Природа освободилась от удушающей лихорадки. Весь мир дышал освеженным воздухом.
В прохладном утреннем солнце по городу шли уланы; люди стояли в дверях, вдыхали сладкий воздух и радовались.
По помолодевшей весне он шел домой с задумчиво-блаженной дремотностью в членах, и ему хотелось только одного — докричаться до светло-голубого неба: «О милая, милая, милая!!!»
Дома, усевшись за письменный стол перед ее портретом, он вгляделся в себя и устроил настоящий строгий экзамен тому, что сделал, и не стал ли чего доброго, несмотря на все свое счастье, подлецом. Это причинило бы ему сильную боль.
Но все было очень хорошо.
На душе у него торжественно звонили колокола, почти как во время первого причастия; и когда он поднимал глаза в щебечущую весну и мягко улыбающееся небо, к нему опять вернулось ночное состояние, будто он с серьезной молчаливой благодарностью смотрит в лицо Богу, пальцы его переплелись, и он с неистовой нежностью, как утреннюю молитву, шептал в весну ее имя.
Рёллинг — нет, тот ничего не должен знать. Он, конечно, славный, но ведь опять начнет отпускать свои шуточки и говорить об этом так… странно. Но вот если бы попасть домой, тогда ему хотелось бы как-нибудь вечером, под гудение лампы, рассказать все матери, — все… все свое счастье.
И он снова погрузился в него.
Через восемь дней Рёллинг, разумеется, все узнал.
— Малыш, — сказал он, — ты что же, думаешь, я идиот? Я все знаю. Рассказал бы ты мне эту историю поподробнее.
— Не понимаю, о чем ты говоришь. А хоть бы я и понимал, о чем ты говоришь, я не стал бы говорить о том, что ты понимаешь, — серьезно ответил он, при помощи учительской мины и вихляющего указательного пальца проведя вопрошающего по высокоумной запутанности своей фразы.
— Нет, вы только посмотрите на него. Малыш на глазах становится остроумцем! Ну прямо Зафир[4]! Что ж, счастья тебе, мой мальчик.
— У меня оно есть, Рёллинг, — твердо, без улыбки произнес он и искренне пожал другу руку.
Но тому это опять показалось слишком сентиментальным.