приблизить к термину, переведя на родной и всем понятный язык. Стали говорить
на местах: «представители с мест», «делегаты с мест» и т. д. Весы социальных симпатий еще раз качнулись в сторону русского слова, смывая следы и оценочно русских
глубинка,
захолустье, и обобщенно иностранных
периферия,
провинция, которые под влиянием русских эквивалентов в свою очередь стали восприниматься как оценочные.
Место,
места — та же «глубинка» и та же «провинция», но пока еще без образного подтекста.
Тем временем газетная речь продолжает множить обозначения мест, отдаленных от больших городов. Экспрессия разговорной речи также поторапливает литературный язык, вводя для выражения старого понятия все новые обороты. Сама уже множественность их неоправданна: не понятие стремятся выразить, а свое к нему отношение, которое постоянно меняется.
Чащоба, глухомань, глубинка
Поразительно постоянно возвращение к непроходимому лесу. Какая-то эпическая, сказочная традиция веками толкает русского человека к этому образу, чтобы выразить свое отношение к застывшему безмолвию, неподвижности. И глубинка отсюда, и захолустье.
Чащоба — такое же захолустье, темное место в лесу, недоступное свету и движению.
Ни чащоба, ни захолустье не задержались в прямом своем значении, поскольку их использовали для других целей. Потребовалось новое слово, и оно появилось: глухомань. В литературный язык впервые ввел его. И. А. Бунин в повести «Суходол» (1911). Слово понравилось своей экспрессией, точным соответствием привычному, бывшему и у слов чащоба, захолустье. «Первое лесное слово, — вспоминал К. Паустовский, — какое меня совершенно заворожило, было — глухомань. Правда, оно относилось не только к лесу, но я впервые услышал его (так же, как и слово глушняк) от лесников. С тех пор оно связано в моем представлении с дремучим, замшелым лесом, сырыми чащами, заваленными буреломом, с йодистым запахом прели и гнилых пней, с зеленоватым сумраком и тишиной».
Очень точный образ глухомани дан в этом описании выдающегося стилиста. В самом деле, ведь не слово глушняк заимствовал Бунин у народа; ведь не мертвостой, которое предлагали футуристы примерно в то же время, пробило себе дорогу, а именно глухомань. Старинное русское слово имело форму глухмень — глухая пора ночи или глухое место в лесу; в обоих случаях значило: без движения, без порывов, мертво и глухо. В украинском языке есть и новая форма — глухомань. В поэтическом образе глухомани как бы соединились два корня — глух-о-мань; глухое место не просто стоит пред тобою, оно заманивает, влечет таинственной неизведанностью, уводит с прямой дороги. Только в начале XX века и могло оно родиться как слово литературного языка, как новый и богатый образ, продолжающий вместе с тем русскую традицию порицания подобных мест и времен.